К условиям содержания под стражей в общем-то у меня особых претензий не было — тюрьма есть тюрьма, тем более что и на свободе жизнь для большинства людей становилась все тяжелее.
Трудно представлять, описывать, анализировать события, жизнь, сидя за тюремной решеткой. В твоем распоряжении радиоточка с одной программой, не тобой отобранные две-три газеты, твоя память и весьма скудное, случайное общение с ограниченным кругом людей. Вот и все! Нет контактов с широким кругом лиц, разных, занимающих интересное положение в обществе. Не знаешь реакцию на события; фон, на котором они разворачиваются: улицы, площади, общественные здания, наконец, небо, — все это отсутствует и видится лишь в твоем воображении, да и то в какой-то дымке.
К тому же появляется такой фактор, как легкоранимая, чувствительная душа, в которой легко может разыграться фантазия и тут же угаснуть. Эта фантазия часто заводит тебя в тупик. Есть только один плюс — твое независимое от многих обстоятельств положение способствует формированию объективных выводов. И еще одно — ты не обременен ответственностью, и это не сковывает, не ограничивает, по крайней мере в мыслях.
В декабре 1991 года следствие подходило к завершению. Предстояло ознакомиться с делом. Материалов набралось много, 125 томов. Внимательное прочтение, выписки, советы с адвокатами, — по одному тому в день, и то четыре месяца! Так что перспективы финала были неблизкими. А к этому моменту истекало пять месяцев моего содержания под стражей. Для меня это время было прежде всего наполнено общением со следователями и адвокатами.
Следователи изучали меня, я же изучал их, причем как бы машинально, поначалу не задумываясь над этим специально.
Очень скоро понял, что самое главное для следователя — доказать вину, все подчиняется этому. Шаг за шагом он собирает улики, увлекается именно этой стороной, а все, что оправдывает подследственного, как бы не замечается, а точнее, игнорируется. При этом игнорируются обстоятельства, поясняющие предмет расследования и снимающие или уменьшающие вину подследственного.
Лично убедился в том, что право на участие адвоката с самого начала расследования дела — одно из важнейших достижений уголовно-процессуального законодательства.
Неравенство сторон — следователя и подследственного — ощущается практически во всем. Во-первых, следователь хозяин времени: день, час, продолжительность допроса, перерывы в работе с подследственным — все в его власти и зависит только от него. Характер, направленность допроса также определяются следователем: он подбирает вопросы, очередность их постановки, вокруг одних может кружить часами, а по другим как бы скользить.
Внезапность темы допроса — излюбленный прием, хотя, мне кажется, он мало что дает.
Многократный допрос по одним и тем же эпизодам, дополнительные вопросы, уточнения сопровождаются, как правило, подчеркиванием, что он, следователь, только и думает, как мне, бедолаге, помочь. Иногда становится даже как-то неудобно оттого, что он усердствует, а ты не ценишь его стараний. Вдруг следователь выходит из себя, изображает обиженного, утверждает, что хотел бы помочь, а подследственный делает себе хуже.
Много и других приемов, довольно дешевых, примитивных, но они, как ни странно, иногда срабатывают, помогают следствию.
Причина, как мне думается, все в том же незавидном положении подследственного — он готов ухватиться за любую соломинку, связывая с ней надежды на спасение. И самое, пожалуй, удивительное — подследственный может наговорить на себя лишнее!
Все эти уловки могут принести временный успех, но только в ходе предварительного расследования, о чем следователи забывают. В судебном заседании этот «успех», как правило, оборачивается брешью и компрометацией следствия.
Первый мой следователь начал работать со мной в Солнечногорске 22 августа. Он оказался сравнительно молодым сотрудником Российской прокуратуры. По складу характера был он человеком невеселым, я сказал бы, даже постоянно чем-то удрученным. Взгляд у него был задумчивый, угрюмый, в глаза почти не смотрел.
У меня появилось естественное желание составить о нем более полное представление, заглянуть в него поглубже, но все мои попытки разглядеть его глаза ни к чему не приводили — лишь на секунду наши взгляды встречались, а потом он тут же отводил глаза в сторону.
Он начал с личного обыска, составил протокол, выполнил некоторые другие формальности. Проделал все это молча, корректно, реагируя на мои вопросы односложными ответами. Объяснил, что я имею право на адвоката, но сделал это мимоходом, так, что я не придал этому значения, и следствие началось без адвоката.
Это была моя первая ошибка. Но одновременно совершило ошибку и следствие, потому что допрос подозреваемого в совершении преступлений, предусмотренных статьей 64 УК РСФСР, производится при обязательном присутствии защитника, а в случае его отсутствия теряет юридическую силу.
Следователь попросил меня рассказать об августовских событиях и приготовился писать протокол. Конечно, он не владел материалом, и все, что я говорил, было для него и ново и, более того — интересно. Спустя минут сорок он взял перерыв и бросил фразу: «Прямо доклад, вот как у вас получается».
На мой уточняющий вопрос, что я, мол, что-то не так говорю, последовал ответ: «Все так и можно продолжать». Никаких дополнительных вопросов у него не возникало. По окончании допроса он долго молчал, затем, не сказав ни слова, удалился. Через несколько дней он продолжил работу со мной уже в Москве.
Я понимал, что у следователя появится много вопросов и что, наверное, следственная группа будет готовить их за кулисами.
Мне показалось, что следователь без особого желания взялся за работу со мной, а точнее, принял дело к производству. Во всяком случае, он все время был скован, инициативы с его стороны не чувствовалось. Иногда беспричинно прорывалась раздражительность, но не в мой адрес, а по поводу всего происходящего. Будучи человеком неконтактным, он не использовал допрос для углубления отношения с подследственным, просто плыл по течению, а затем неожиданно прерывал допрос.
Я силился понять его личное отношение к ГКЧП, но он так его и не проявил. Это наводило меня на размышления. На мои вопросы, как правило, не реагировал, отводил в сторону взгляд и, немного помедлив, продолжал допрос, то есть выполнял свою программу. На контакты с моей семьей шел неохотно, но письма передавал, соблюдая при этом установленные формальности. Вскоре я понял, что он тяготится делом и поэтому постарается отойти.
И действительно, перерывы между допросами становились все больше, а в октябре со мной стал работать новый следователь. Кстати, потом я случайно узнал, что мой первый следователь вообще уволился из органов прокуратуры по собственному желанию.
Новый следователь был чуть старше 40 лет, активный, контактный, тонкий, понимающий ситуацию. У него была своя позиция, которую, правда, он полностью не раскрывал, любил и мог порассуждать о сложных проблемах, но делал это осторожно, границ дозволенного почти не переступал. Следствие с первых дней повел активно, главный метод — вопросы, ответы, уточняющие вопросы. Никакого понуждения. Внешне удовлетворялся любым ответом, но дополнительные, более детальные вопросы не заставляли себя ждать.
