В доме становится жарко. Альмеда выпивает еще чаю, снова добавив капель. Она знает, что находится под действием лекарства. Это из-за него – такая невыносимая истома, абсолютный ступор, безоговорочная капитуляция перед окружающей обстановкой. Ничего. По-видимому, это необходимо.
Вот обстановка, что ее окружает, – во всяком случае, некоторые предметы: стены, покрытые темно-зелеными обоями с узором из гирлянд; кружевные занавески и плотные бархатные занавеси цвета шелковицы на окнах; стол, на нем связанная крючком скатерть, на скатерти ваза с восковыми фруктами; розово-серый ковер с узором из букетов голубых и розовых роз; буфет, устеленный вышитыми дорожками, в нем стоят узорчатые тарелки, кувшины и серебряный чайный сервиз. Много вещей, и за всеми нужно следить. Ибо каждый узор, каждый орнамент полон жизни – готов двигаться, течь, меняться. А может быть, и взорваться. Весь день Альмеда Рот занята тем, что следит за ними. Не чтобы помешать изменениям, но желая уловить их, понять, стать их частью. В комнате столько всего происходит, что нет необходимости ее покидать. Даже мысли такой не возникает – ее покинуть.
Конечно, Альмеда в своих наблюдениях не может обойтись без слов. Она может думать, что может, но на самом деле не может. Скоро набухающие, светящиеся узоры начинают подсказывать ей слова – не то чтобы конкретные слова, но поток слов, который изливается где-то и вот-вот должен ей открыться. Даже поток стихов. Да-да, стихов. Или одного стихотворения. Вот то, что нужно, – одна большая поэма, великая поэма, в которой будет всё; о, в сравнении с ней все прочие стихи, всё написанное Альмедой раньше, покажется неважным, пробой пера, маранием бумажек. Звезды, цветы, птицы, деревья, ангелы в снегу, мертвые дети в сумерках – этого далеко не достаточно. Туда необходимо вставить и отвратительную драку на Перл-стрит, и начищенный носок ботинка Джарвиса Полтера, и ощипанное бедро с синяком-подсолнухом. Альмеда уже ушла за пределы человеческого сочувствия, страхов, стремления к домашнему уюту. Она не думает о том, как можно помочь этой женщине или как держать ужин подогретым для Джарвиса Полтера и развешивать его постиранные кальсоны. Виноградный сок перелился через край таза на пол кухни, пятная доски пола. Это пятно уже ничем не вывести.
Ей приходится думать о стольких вещах сразу: о Шамплене, и голых индейцах, и соли глубоко под землей, но кроме соли – еще и о деньгах, о стремлении сделать деньги, вечно зреющем в головах у таких людей, как Джарвис Полтер. И о свирепых зимних метелях, и о тьме невежества, царящей на Перл-стрит. Перемены климата безжалостны, и, если вдуматься, покоя не найти даже в звездах. Все это можно вынести, только если направить в нужное русло, русло поэмы, и слово «русло» тут очень подходит, ведь поэма будет называться – уже называется – «Менстанг». Название поэмы – название реки. Нет, точнее будет сказать, что река, сама река Менстанг, и есть ее поэма – со всеми глубинами, стремнинами, тихими заводями под летними деревьями, скрежещущими глыбами льда по весне, опустошительными весенними разливами. Альмеда заглядывает глубоко, очень глубоко в свою мысленную реку и в скатерть и видит, как плывут по поверхности вязанные крючком розы. Эти розы работы ее матери выглядят нелепо – какие-то комки, совсем не похожи на настоящие цветы. Но то, что они сделали над собой усилие, обрели независимость, плывут, наслаждаются жизнью при всей своей нелепости, приводит Альмеду в восхищение. Это – знак, вселяющий надежду. «Менстанг».
Она выходит из комнаты только в сумерки – снова в уборную, где обнаруживает кровь: месячные начались. Надо пойти, взять полотенце, пристегнуть гигиеническим поясом, затянуть лямки. Альмеде раньше не приходилось проводить целый день в ночной рубашке – разве что во время болезни. Ее это не особенно беспокоит. По дороге через кухню она вступает в лужу виноградного сока. Она знает, что лужу рано или поздно придется вытереть, но это подождет. Она идет наверх, оставляя багровые отпечатки, обоняя собственную сбежавшую кровь и потное тело, просидевшее весь день в закрытой душной комнате.
Не нужно тревожиться.
Потому что она, конечно же, не думает, что вывязанные крючком розы могут плавать, а могильные камни – маршировать по улице. Она не путает это с реальностью, и вообще ничего не путает с реальностью, и потому знает, что она не сумасшедшая.
VI
Я вижу вас во сне и навещаю днем,
Но вы молчите так сурово.
О матушка, отец, сестра и брат,
Молю, скажите мне хоть слово!
22 апреля 1903 года. В прошлый вторник между тремя и четырьмя часами пополудни скончалась в своей резиденции дама весьма талантливая и утонченная, чье перо в былые дни обогатило местную литературу томиком выразительных, прочувствованных стихов. Очень прискорбно, что в последние годы рассудок этой дамы несколько помутился и она стала вести себя отчасти необычно и вызывающе. Она начала уделять меньше внимания приличиям и уходу за собственной персоной – до такой степени, что стала примелькавшейся эксцентричной фигурой или даже, прискорбно сказать, посмешищем для тех, кто не помнил о ее былом достоинстве и изяществе. Но теперь все недостатки исчезают из памяти, и остаются лишь ее прекрасные опубликованные стихи, ее труды в воскресной школе, ее самоотверженный уход за родителями, благородный женственный характер, попечение о бедных и непоколебимая вера в Бога. Ее последняя болезнь оказалась милосердно короткой. Она простудилась, забредя в трясину Перл-стрит и промокнув до нитки. (Ходят слухи, что в воду ее загнали уличные мальчишки, и, увы, это предположение нельзя сбрасывать со счетов, ибо отчаянная жестокость некоторых наших юнцов известна, как известно и то, что им доводилось преследовать указанную даму.) Началось воспаление легких, и она умерла. С ней до конца находилась ее бывшая соседка, миссис Берт (Энни) Фрилс, ставшая свидетельницей ее безмятежной, подлинно христианской кончины.
Январь 1904 года. Один из столпов нашего сообщества, живший в городе почти со дня основания и во многом определивший его облик, был внезапно вырван из наших рядов – в прошлый понедельник, когда просматривал корреспонденцию в конторе своей компании. Мистеру Джарвису Полтеру был свойствен живой и энергичный дух предпринимательства, благодаря которому возникло даже не одно, а несколько местных предприятий, обогатив наш город всеми преимуществами развитой промышленности и рабочими местами.
Газета «Страж» постоянно бдит – словоохотливая, уверенная в себе. Ни одна смерть не останется без упоминания. Ни одна жизнь – без оценки.
Я искала Альмеду Рот на кладбище. Я нашла семейное надгробие. На нем была только фамилия: «Рот». Потом я заметила на земле, в нескольких – в шести? – футах от стоячего надгробия две плоские плиты. На одной было написано «Папа», на другой – «Мама». Чуть дальше нашлись еще две плиты, с именами Уильяма и Кэтрин. Камень Кэтрин заплыл землей и зарос травой – пришлось расчищать его, чтобы полностью прочитать ее имя. Ни дат рождения и смерти, ни указания на то, что покойники были горячо любимы. Эти камни устанавливались как памятные знаки для себя, а не для мира. Роз тоже не было – никаких следов розового куста. Но, может быть, его выкорчевали. Кладбищенский смотритель не любит подобных вещей – кусты мешают проезду газонокосилки, – и, если некому протестовать, он их убирает.
