Дверной молоток опять стучит. Мать тихо идет в переднюю, к двери. Останавливается. По одну сторону большой парадной двери – витражное окно с таким сложным мелким рисунком, что через него невозможно ничего увидеть, а с другой стороны, где витраж разбит (очень уж мы сильно веселились тем вечером, сказала мать), окно заколочено фанерой. Мать встает у двери и начинает лаять. «Тяф-тяф-тяф», – лает она, как злобная маленькая собачка, запертая одна в доме. Миссис Баттлер прижимает к витражу голову в тюрбане, пытаясь заглянуть внутрь. Она ничего не видит. Собачка лает громче. Яростный лай, гневное исступление. В лае прячутся слова: «У-хо-ди! У-хо-ди! У-хо-ди! Чок-ну-та-я! Прочь! Прочь! У-хо-ди!»
Миссис Баттлер еще некоторое время стоит у двери в раскаленной добела жаре. Она загораживает свет в окне.
Придя в следующий раз, она говорит:
– А я и не знала, что у вас есть собака.
– У нас нет собаки, – отвечает мать. – Нет и никогда не было. Я часто думаю, что неплохо было бы завести собаку. Но у нас ее никогда не было.
– Ну не знаю, я один раз зашла к вам, и дома никого не оказалось. Никто мне не открыл, и я готова поклясться, что слышала собачий лай.
– Возможно, у вас непорядок во внутреннем ухе, миссис Баттлер, – отвечает мать. – Вам следовало бы сходить к доктору.
Позже мать говорит:
– Я думаю, что запросто могла бы превратиться в собаку. Меня звали бы Трезор.
Они придумали прозвище для миссис Баттлер. Они звали ее миссис Бункер, а потом – миссис Карбункул. Это имя ей подходило. Даже не зная точно, что такое карбункул, Джоан понимала: прозвище подходит и запоминается. Уж очень оно соответствовало шишковатой, безжизненной, принужденной, неподатливой внешности и натуре соседки.
У миссис Карбункул была дочь, Матильда. Мужа не было, только дочь. Сидя после ужина на боковой веранде – мать курила, и Моррис тоже курил, как подобает мужчине в доме, – Фордайсы иногда видели Матильду: она сворачивала за угол, направляясь в работающую допоздна кондитерскую или взять книгу в библиотеке, пока та не закрылась. Всегда одна, без подруги. Разве можно привести подругу в дом, где властвует миссис Карбункул? Но Матильда не выглядела одинокой, робкой или несчастной. Она всегда была прекрасно одета. Миссис Карбункул умела шить – собственно, зарабатывала на жизнь подгонкой одежды в магазине дамского и мужского готового платья Гиллеспи. Миссис Карбункул наряжала Матильду в светлое, часто с белыми чулками.
– «Рапунцель, Рапунцель, проснись, спусти свои косыньки вниз», – тихо цитировала мать при виде Матильды. – Ну скажите мне, как она может быть дочерью миссис Карбункул?
Здесь что-то нечисто, говорила мать. Она не удивится, вот ничуточки не удивится, если окажется, что Матильда – дочь какой-нибудь богачки или дитя страсти и миссис Карбункул ее воспитывает за деньги. С другой стороны, возможно, что Матильду похитили ребенком и она ничего об этом не знает.
– Такое случается, – говорила мать.
Красота Матильды, причина этого разговора, в самом деле наводила на мысль о запертой в башне принцессе. Она словно сошла с картинки в книге сказок. Длинные волнистые легкие русые волосы с золотистыми оттенками – в те годы, когда в белый цвет волосы красили только самые отъявленные девки, Матильду назвали бы блондинкой. Розово-белая кожа, большие кроткие голубые глаза. «Млеко доброты человеческой» – эти слова таинственно сами собой звучали в голове у Джоан, когда она думала о Матильде. И впрямь, в голубизне Матильдиных глаз, в ее коже, вообще в ее внешности было что-то млечное. Млечно-белое, прохладное, доброе – может быть, глупое. Но ведь у всех этих сказочных принцесс блондинистая красота смягчена нежной размытостью, наброшенной сверху вуалью глупости, выражением невольной жертвы, беспомощной кротости? Все это проявилось у Матильды лет в двенадцать-тринадцать. Она была ровесницей Морриса и училась в его классе. Но училась хорошо, так что, видимо, была вовсе не глупа. Она была особенно сильна в правописании.
Джоан собирала всевозможные сведения о Матильде – все, что могла выведать, – и знала все ее наряды. Она хитро подстраивала якобы случайные встречи на улице, а поскольку они жили в одном квартале, это происходило часто. Слабея от любви, Джоан замечала каждую мелочь во внешности Матильды. Она сегодня распустила волосы впереди по плечам или зачесала назад? Накрасила ли ногти бесцветным лаком? Какая на ней блузка – голубая вискозная с крохотной полосочкой кружева на воротнике, придающая ей мягкий, шутливый вид, или накрахмаленная хлопчатобумажная рубашка, в которой она выглядит прилежной ученицей? У нее было ожерелье из стеклянных бусин – прозрачных, розовых, – при виде которых на белоснежной шее Матильды у Джоан проступал тончайший пот на внутренних сторонах предплечий.
Какое-то время Джоан изобретала для Матильды другие имена. Имя Матильда ассоциировалось у нее с пыльными занавесками, выцветшими пологами шатров, дряблыми старухами. Может, Шерон? Лилиана? Элизабет? Потом – Джоан не знала почему – имя Матильда преобразилось. Оно засверкало, как серебро. Слог «иль» был серебряным. Но не металлическим. В мыслях Джоан это имя теперь сверкало, как складки атласа.
Крайне важны были приветствия. Джоан ждала, и на шее пульсировала жилка. Конечно, следовало ждать, пока Матильда поздоровается первой. Она могла сказать: «Привет» – бодро, по-товарищески. Или: «Доброе утро» – более мягкое, более личное. Изредка она говорила: «Здравствуй, Джоан», показывая, что особым образом отметила ее присутствие. От этой дразнящей приветливости глаза Джоан тут же наполнялись слезами; на нее наваливалось бремя исключительного счастья, преисполняя жгучим стыдом.
Конечно, эта любовь со временем стала убывать. Как и прочие беды и радости, она прошла, и интерес Джоан к Матильде Баттлер упал до нормального уровня. Матильда тоже изменилась. К тому времени, как Джоан пошла в старшие классы, Матильда уже работала. Она устроилась в юридическую контору младшим клерком. Теперь, когда она сама зарабатывала на жизнь и частично вышла из-под контроля матери – не полностью, так как все еще жила дома, – она сменила стиль. По-видимому, она хотела меньше походить на принцессу и больше – на нормальных людей. Она коротко подстриглась и носила аккуратную прическу по моде того времени. Она стала краситься – ярко-красная помада придала жесткость очертаниям рта. Она стала одеваться как другие девушки – в длинные узкие юбки с разрезом, блузки с мягкими бантами у шеи, балетки. Она утратила бледность и отстраненный вид. С этой Матильдой Джоан, которая планировала получить стипендию на изучение искусства и археологии в Университете Торонто, здоровалась сдержанно. Последние остатки чувств улетучились, когда Матильда стала появляться на людях в обществе поклонника.
Поклонник был недурен собой, лет на десять старше Матильды. У него были редеющие черные волосы, тонкие, будто нарисованные, усики и недружелюбное, подозрительное, упрямое выражение лица. Очень высокий, он на ходу склонялся к Матильде, обняв ее за талию. Они много ходили по улицам, потому что миссис Карбункул возненавидела его и не пускала в дом. Сначала у поклонника не было машины. Потом машина появилась. Про него говорили, что он пилот самолета и что он официант в дорогом ресторане. Никто не знал, где Матильда с ним познакомилась. Когда они ходили по улицам, его рука лежала даже ниже талии Матильды – растопыренные пальцы уверенно покоились на уровне таза. Джоан казалось, что эта нахальная, захватническая рука и выражение мрачного вызова на лице поклонника как-то связаны между собой.
