И ты знаешь, как только он закончил работать над садом, его и след пропал. Ушел, и все. Может, нашел другую работу. Я решил, что это не мое дело, и не спрашивал. Но подумал, что, даже если он устроился в другом месте, он мог бы время от времени приходить и навещать Майю. А если он куда-то уехал, мог бы писать письма. Я так думаю. Уж это-то он мог бы сделать. Не так уж трудно. Во всяком случае, я так считаю. С его стороны чисто по-человечески неплохо было бы, чтобы она не думала, что он был просто, ну, наемным компаньоном.
Рэймонд улыбается. Он не в силах подавить эту улыбку – а может, сам ее не осознает.
– Потому что именно такой вывод она должна была сделать. После всех этих милых чаепитий, совместных фантазий и взаимного подначивания. Она наверняка была разочарована. Наверняка. Даже на той стадии такие вещи были для нее важны. Мы с тобой это знаем. Это было бы для нее важно. Он мог бы отнестись к ней чуточку добрее. Ему недолго пришлось бы напрягаться.
Майя умерла год назад, осенью, но Джорджия узнала об этом лишь под Рождество. Узнала она из рождественского письма Хильды. Хильда, бывшая жена Харви, теперь замужем за другим врачом, в небольшом городке в центральной части Британской Колумбии. Несколько лет назад она и Джорджия приехали в Ванкувер погостить и случайно столкнулись на улице. И с тех пор изредка писали друг другу.
«Конечно, ты знала Майю намного лучше, чем я, – писала Хильда. – Но я на удивление часто о ней думаю. Точнее, думаю обо всех нас – какими мы были лет пятнадцать назад. И мне кажется, что мы были так же уязвимы, как подростки с их кислотными трипами, которые якобы должны были получить от этого клеймо на всю жизнь. А разве на нас не было клейма? Ведь мы все разрушили свои браки и отправились на поиски приключений. Конечно, Майя не разрушала свой брак – она одна из всех сидела на месте, так что, я полагаю, в моих словах нет никакого смысла. Но Майя казалась мне самой уязвимой из нас, такая талантливая и хрупкая. Помню, как невыносимо мне было смотреть на ее висок с жилкой – там, где она делала пробор в волосах».
Для Хильды это очень странное письмо, подумала Джорджия. Она помнила дорогие платья-рубашки пастельных цветов, в которых тогда ходила Хильда. Ее аккуратные короткие светлые волосы, ее хорошие манеры. Неужели Хильда в самом деле считала, что разрушила свой брак и отправилась искать приключений под влиянием веществ, рок-музыки и революционно новой одежды? Джорджии казалось, что Хильда ушла от Харви, когда узнала о его развлечениях – о некоторых из его развлечений, – и уехала в городок в центральной части провинции, где весьма разумно вернулась к профессии медсестры и в свое время вышла замуж за другого врача, предположительно более надежного. Майя и Джорджия никогда не считали Хильду своей, ровней. И еще Хильда и Майя никогда не были близки – по очень веской причине. Но Хильда держала связь со всеми; она знала о смерти Майи и написала эти великодушные слова. Если бы не Хильда, Джорджия так и не узнала бы. Продолжала бы думать, что, может быть, в один прекрасный день напишет Майе; что, может быть, придет время, когда их дружбу можно будет починить.
Когда Бен и Джорджия первый раз пришли в дом к Майе, там были Харви и Хильда. Майя устроила званый ужин для них шестерых. Джорджия и Бен только что переехали в Викторию, и Бен позвонил Рэймонду, своему школьному другу. Бен не был знаком с Майей, но сказал, что, по слухам, она очень умная и странная. Про нее говорили, что она странная. Но она была богата – из богатой семьи – так что ей это сходило с рук.
Услышав, что Майя богата, Джорджия застонала. И снова застонала, увидев дом – огромный, из тесаного камня, со ступенчатыми газонами, аккуратно подстриженными кустами и круговой дорожкой для автомобилей перед парадной дверью.
Джорджия и Бен выросли в одном и том же городке в Онтарио, в похожих семьях. То, что Бена послали учиться в хорошую частную школу, было чистой случайностью – деньги дала двоюродная бабушка. Еще подростком Джорджия гордилась (хотя и старалась свою гордость не демонстрировать), что она – девушка Бена и что ее приглашают на танцы в ту школу, но была очень низкого мнения о девицах, с которыми там знакомилась. Она считала дочерей из богатых семей избалованными и безмозглыми. Она прозвала их канарейками. Себя она считала такой девушкой (а потом женщиной), которая недолюбливает других девушек и женщин. Других жен морских офицеров она прозвала «флотские дамы». Бена порой забавляло ее мнение о людях; но иногда он говорил, что, может быть, столь критическое отношение не обязательно.
Бен сказал: у него такое предчувствие, что Майя Джорджии понравится. Это отнюдь не расположило Джорджию к Майе. Но Бен оказался прав. Он очень обрадовался, что смог свести Джорджию с таким человеком, как Майя, что нашел супружескую пару, с которой он и Джорджия могли дружить по собственному выбору. «Хорошо для разнообразия завести друзей вне флота, – говорил он. – Небанальную женщину, с которой ты сможешь дружить. Уж Майю никак нельзя назвать банальной».
Это точно. Дом оказался примерно таким, как она ожидала, – скоро она узнала, что Майя называет его «дежурный районный замок». А вот Майя ее удивила. Она открыла дверь сама, босая, в длинном бесформенном одеянии из грубой коричневой ткани, похожей на мешковину. Волосы, длинные и прямые, разделялись на пробор высоко над виском. Они были почти такого же тускло-коричневого цвета, как одежда. Губы у Майи были не накрашены, кожа – грубая и бледная, во впадинах щек прятались неглубокие отметины, похожие на следы птичьих лапок. Это отсутствие цвета, грубость текстуры во всем ее облике казались восхитительной заявкой на принадлежность к некоему высшему классу. Какой равнодушной, какой самодостаточной и равнодушной выглядела она – с босыми ногами, с некрашеными ногтями, в странной рубахе. Единственное, что она сделала с лицом, – покрасила брови в синий цвет. Точнее, полностью выщипала брови и нарисовала их заново синим цветом. Не повторяя изогнутую линию брови – просто синий мазок над каждым глазом, похожий на разбухшую вену.
Джорджии, с ее начесом, стильно накрашенными глазами, приподнятой и выдвинутой вперед грудью в модном лифчике, Майя показалась пугающей и восхитительной.
Харви тоже оказался обладателем впечатляющей внешности. Он был невысокий, с массивными плечами, небольшим животиком, опухшими синими глазами и воинственным выражением лица. Он родился в Ланкашире. Седые волосы, редеющие на макушке, он отращивал и зачесывал за уши, так что был похож скорее на художника, чем на врача. «Он выглядит каким-то неопрятным, такого от врача не ожидаешь, – сказала потом Джорджия Бену. – Правда ведь, его скорее можно принять за скульптора? С такими грязными ногтями? Спорим, он плохо обращается с женщинами». Она вспоминала, как он смотрел на ее грудь. «Он совсем не такой, как Рэймонд, – продолжала она. – Рэймонд боготворит Майю. И еще он чрезвычайно чистоплотен».
(«Рэймонд выглядит как типовая мечта каждой матери», – безжалостно точно сказала Майя Джорджии через несколько недель.)
Угощение было на уровне повседневного семейного ужина, не лучше, и тяжелые серебряные вилки давно не чищены. Но Рэймонд подал гостям хорошее вино, о котором хотел поговорить. Однако ему не удалось перебить Харви, который рассказывал неприличные, вопиющие случаи из больничной практики. Он с невыносимо равнодушным лицом травил байки о некрофилии и мастурбации. Потом они перешли в гостиную; хозяева с некоторой торжественностью приготовили и подали кофе. Рэймонд молол кофейные зерна в цилиндрической турецкой кофемолке, привлекая всеобщее внимание. Он объяснил, как важно сохранить ароматические масла. Харви, перебитый на середине очередной байки, наблюдал за ним с недоброй ухмылкой, Хильда – с вежливым, терпеливым вниманием. Но Майя с энтузиазмом поддерживала мужа, вилась вокруг него, как жрец вокруг божества, кротко и грациозно ассистируя. Она подала кофе в красивых маленьких турецких чашечках, купленных ею и Рэймондом в лавке в Сан-Франциско вместе с кофемолкой. Майя скромно слушала рассказ Рэймонда про лавку, словно вспоминая другие радости той поездки.
