Она смотрела на меня благосклонно, но со скрытой злостью; я что-то промычал, вслух не сказав ни слова, потому что цветом кожи она была как Лейла и я сгорал от стыда.
– Да… однажды ты поймешь, что сексуальная ориентация – это единство, выражающееся в разном строении. Хотя в наше отчужденное время совсем не просто определить, что́ единство, а что – нет. О, Эвлин, я с тобой не спорю лишь потому, что ты мужчина! Твоя прелестная штучка – я ее считаю прелестной, безобидной, как голубка. Такая услада! Славная игрушка для молодой девушки… тем не менее, уверен ли ты, что используешь ее по полной в том обличье, что есть у тебя сейчас?
Что она хотела этим сказать? Ее лицо, темное, как лунное затмение, опустилось над моим, имитируя озабоченность; ее горячее дыхание обожгло меня, я заскулил.
– И кстати, меня не надо бояться, малыш Эвлин!
Матерь сжала меня так сильно, что ничего не осталось, как приткнуть голову на ее груди. Чересчур много материнского, чересчур масштабная женственность, чересчур для моего воображения; громыхающий бас-профундо вызывал в моей голове вибрации, словно каждая волосиночка в преддверии уха превратилась в камертон. Сейчас в моем сознании наблюдаются большие пробелы, причем хаотичные, и я почти не помню, что она делала и говорила; по-моему, она поцеловала мой живот, чуть ниже пупка. Я вроде бы припоминаю ее щекочущее дыхание и влажные шершавые спазмы губ на своей подергивающейся коже.
А потом раздалось заявление, громкое, будто скандировала целая армия, вышедшая на улицу с плакатами:
– Перед собой я вижу самый достойный берег для самого лучшего семени. В целомудреннейшем из всех чрев, в чреве Марии было посеяно зерно пшеницы, но зовется оно садом пшеничным…
– Осанна! Осанна! Осанна!
Все чувства теряются в раскатах, предвещающих благовещение, в ее мерцающих глазах, трясущихся грудях; да и София, вероятно, подкрутила звук, потому что партия грандиозного хора в сопровождении органа и грубо диссонирующих труб просто взорвала эту классическую нору, где я лежал, окутанный роскошной мантией децибелов.
Осанна! Осанна! Осанна!
Подумай о безбрежных прериях, которые я проложу внутри тебя, малыш Эвлин. Они будут подобны необозримым небесным угодьям, лугам вечной жизни.
Прими свою судьбу, как Эдип… но будь храбрее!
(Эдип все напортачил, говорили они, а Матерь сделает все, как надо.)
И она снова заерзала, а потом громогласно возвестила:
– Я – Великий Отцеубийца, я – Кастрирующий Доминатрикс Фаллоцентрической Вселенной, я Мама, Мама, Мама!
И снова хор, икая, завыл «Ма-ма-ма-ма», архаичными волнами вторгаясь в гвалт из звуков трубы и осанн. А Матерь продолжает раскачиваться из стороны в сторону, создавая эффект обмана зрения, ее голос меняет звучание, создавая эффект слуховых галлюцинаций. Следующее, что помню ясно: я лежу в смятении на полу у ее ног – меня просто стряхнули с коленей, – а она, благословляя, протягивает надо мной правую руку, причем в ее улыбке сквозит злая ирония.
– Возрадуйся, Эвлин, счастливейший из мужчин! Тебе суждено породить Мессию Противоположности!
Постепенно смолкла музыка, перестал бурлить свет, вокруг прояснилось; однако Матерь, как и ее груди в два ряда, накладная борода и основательная самобытность негроидной расы, никуда не исчезла. Увы, это был не плод оптической иллюзии.
– В учении о сотворении мира женщины долго служили антитезой, – будничным тоном высказала она мнение. – Пора начать феминизацию Отца Времени.
Тут в полу беззвучно открылся люк, и Матерь, продолжая мне весело улыбаться, спустилась в бездну.
Вошла София и проводила меня в келью, где приготовила горячую ванну, сдобрив ее тонизирующим порошком. Нянька она была расторопная, хотя заботило ее лишь мое тело.
– Из мифа, Эвлин, можно вынести больше поучительного, чем из истории; Матерь предлагает восстановить архетип бесполого размножения, задействовав новую формулу. Она намерена тебя кастрировать, Эвлин, а затем раскопать в тебе то, что мы называем «плодоносящая женская суть», превратив в образчик идеальной женщины. Как только ты будешь готов, тебя оплодотворят твоей собственной спермой, которую я собрала после вашего соития и, предварительно подвергнув глубокой заморозке, отнесла на хранение.
Когда я с трудом поинтересовался, почему она выбрала меня для экспериментов своей матери, в каком преступлении я повинен, коли заслужил подобное наказание, София выплюнула ответ, будто залепила пощечину:
– Разве ужасно стать похожим на меня?
Я оцепенел, я застрял в кошмаре, в котором ел, спал, пробуждался, разговаривал и планировал вынести операцию, которая полностью меня изменит. Превратит в настоящую женщину, да, настоящую, заверила София; с грудью, клитором, яичниками, большими и малыми губами… Но разве смена цвета кожуры повлияет на вкус фрукта? «Смена внешнего облика перестроит саму твою суть», – невозмутимо заверила София. Психохирургия, так это называет Матерь. Я тихо застонал, однако София услышала и разозлилась оттого, что я не хотел становиться женщиной. Чрезвычайно грубо, учитывая солнечные ожоги, она растерла меня полотенцем, а укладывая в постель, осыпала оскорблениями, хотя ей хватило милосердия всадить мне в руку укол снотворного и оставить одного. Засыпая, я надеялся, что открою глаза в пустыне, сидя в благословенном «Фольксвагене», или в постели Лейлы, отречение от которой так дорого мне стоило. Мой желудок выворачивало от большого количество мяса с овощами… непрерывно снились женщины с ножами… и еще почему-то, что я ослеп. Я вскакивал, с криком, много раз, и всегда в этом черном яйце под слоем песка; порой слышался тихий смех, но барбитураты, соучастники моих снов, раз за разом возвращали меня обратно.
Наконец вошла София, без еды – предстояла операция, и одела меня в плотную белую ночную рубашку из хлопка. Я сорвался, умолял ее дать мне поесть, показать выход из этого лабиринта, выпустить меня в пустыню попытать счастья среди гремучих змей и стервятников. Она сказала мне что-то, точно не помню, что-то про время, смертность и победу над фаллоцентризмом, про источник смертности и как истинный Мессия появится на свет из мужчины… разве мне в школе не рассказывали? Увы, в моей самой средней школе об этом, видимо, умолчали. Когда я попытался ее ударить, она ребром ладони свалила меня на пол, потом связала веревкой. Так меня и отвели, как животное на заклание, к алтарю, к операционному столу, где меня ждали Матерь и нож.
Ниже, ниже и ниже в темноту, в тихое, спокойное и теплое, внутриутробное местечко, завешанное шторами из кровавого плюша, в комнату с портьерами, где стояла белая кровать. Тусклый красный свет, внутренний свет Беулы, залил все вокруг.
Она ждала, на этот раз стоя, и я отметил ее почти двухметровый рост. Обрюзгшие овалы лишних грудей висели, словно колокольчики, ряд за рядом; белый халат она не надела, хотя была хирургом. В этом изолированном месте накатывало ощущение тайны. Я помню, как распахнулись портьеры, открыв публику, расположившуюся на скамеечках вокруг небольшой сцены, словно зрители на опере в камерном зале, молчаливые ряды сидящих женщин, я даже представить не мог, что в этом подземном городе их так много – мое пылкое воображение решило, что здесь собрались все женщины мира; широко раскрытыми глазами они таращились на арену, где вскоре произойдет показательная ампутация. София расшнуровала завязки на моей рубашке, и та упала. Я предстал миру обнаженным, как в день своего рождения.
