– Да, – подтвердила Лилит, – разруха кошмарная. – И улыбнулась с подспудным удовольствием. – Города Калифорнии полыхают, как Содом и Гоморра.
Когда-то она лично отплясывала танец под названием «Конец Света», чтобы на Гоморру пало возмездие; теперь она изменилась, стала частью очищения.
Никаких признаков жизни мы не встречали, лишь морские птицы бросались на отвесные скалы, пока дорога не привела нас к довольно просторной бухте с широким галечным пляжем, а затем скукожилась в тропинку. На пляже в плетеном садовом кресле, когда-то выкрашенном ярко-розовой краской, сидела одинокая сумасшедшая старуха. Рядом на земле валялся мешок с консервами. Слева от нее стоял складной садовый столик, на нем – тарелка, нож и вилка, консервный нож и бутылка водки. Мы ее услышали, как только Лилит заглушила двигатель; надорванным, но еще пронзительным приятным голоском она напевала популярные песенки тридцатых годов. Головы она к нам не повернула – возможно, не услышала.
Голова выглядела знатно. Локоны, окрашенные в смелый канареечный цвет, были уложены в многоярусную конструкцию, создавая общее впечатление дорогущего пломбира с наполнителями. Бантики из полупрозрачной бледно-розовой шелковой ленты прекрасно смотрелись бы под стеклянным колпаком на бабулиной каминной полке. Старуха надела раздельный красно-белый купальник в горошек, вокруг плеч намотала палантин из блестящего светлого меха; но морщинистое тело уже настрадалось, с костей обвисала кожа. Грязное лицо было густо накрашено: свежий слой белой пудры, алой помады и бордовых румян, видимо, ей нанесли этим утром. Казалось, ее совсем не волновало наше присутствие. Сидя в кресле, она пела об огнях Бродвея, туманных деньках в Лондоне и о том, как усвоила урок, но жалеет, что не влюблена. Полные слез глаза с бирюзовой подводкой глубоко ввалились, длинные ногти под ярко-алым лаком обломались. Узловатые старческие ноги старуха сунула в серебристые сандалии на высоченном каблуке и сидела лицом к океану, словно страж этого берега. Лейла смотрела на нее с легкой улыбкой, в которой проглядывала то ли жалость, то ли ирония.
Закончив песню про спелые персики, старая дама встала, на негнущихся ногах подошла к сухому кустику с подветренной стороны утеса, целомудренно развернулась спиной к чайкам, стянула нижнюю часть купальника, опорожнила кишечник, зачерпнула пригоршню земли и засыпала сверху свою кучку. Затем исполнила парочку физических упражнений, отчего затряслась ее дряблая плоть, вернулась к складному столику и принялась деловито ковыряться в мешке. Вытащив банку с фасолью, она открыла ее, выскребла содержимое на тарелку и чинно все съела, помогая себе ножом и вилкой, потом отложила со звоном нож и вилку, потянулась за водкой и вылила четверть бутылки себе в горло. Выпирающий, как у старика, кадык бурным спазмом фиксировал каждый глоток. Поставив на место бутылку, она громко и удовлетворенно рыгнула и вновь начала петь.
За кустом, под которым старуха справила естественные надобности, была припрятана лодочка, вытянутая на берег, чтобы не достал прилив; изящная гребная шлюпка с веслами, сделанная из веселенького розовато-лилового пластика. Как она здесь оказалась? Неужели эта женщина сама пригребла сюда из сгоревшего до основания приюта для пенсионеров в Малибу со всем своим багажом, столом и стулом, едой и питьем, румянами и пудрами? Или она достала ее с заднего двора, намереваясь отправиться на прогулку к морю, ведь такую шлюпку вполне можно прикрепить к крыше автомобиля и съездить воскресным днем на пляж на пару прекрасных часов?
Старуха продолжила петь. На неподвижном лице, одеревеневшем под маской из косметики и грязи, шевелились лишь губы. Она владела неиссякаемым репертуаром и как только заканчивала одну песню, тут же, словно механический инструмент, затягивала другую. Лилит выжала сцепление, и мы медленно поехали дальше, не удостоенные и взглядом.
Лилит поинтересовалась моим мнением: должна ли она забрать эту пожилую женщину в лагерь для беженцев или ей лучше остаться здесь, по крайней мере, пока не закончится водка, а Лилит за ней присмотрит и, если что, принесет еще? Кошмар, как в этом постапокалиптическом мире выжить старикам? Не лучше ли постоянно пребывать в алкогольном забытье?
Я не ответила; мое внимание захватила сложная аэродинамика огромных белых птиц, что скользили по вихревым потокам верхних слоев атмосферы над непостоянными водами океана. Лилит приняла молчание за знак согласия.
– Значит, оставлю ее здесь, – решила она. – Может, построю какое-то укрытие на случай дождя.
Обогнув мыс, мы заехали в небольшой, скрытый от взглядов грот, чуть потряслись по пересеченной местности, и Лилит припарковалась. Завтрак: кофе и бутерброды. Я почувствовала раздражение от того, как нарочито она проявляла показную доброту. Я-то знала ее секрет. И знала: так легко ей от своей мифологической сущности не отречься; она должна станцевать свой танец, даже если этот танец новый, даже если исполнять его приходится без подготовки.
Когда со скудным завтраком было покончено, мы вышли из машины и пошли вдоль берега. Сквозь изношенные подметки в кроссовки попадала галька, сбивая ноги. Море оставалось спокойным, на поверхности почти ни одного гребешка; день выдался пасмурный. Лилит подвела меня к расщелине в скале, такой узкой, что взрослый человек мог проскользнуть в нее лишь боком. Из этой расщелины бил пресноводный родник, увлажняя галечный берег и исчезая в почве. Лейла протянула мне фонарь. Похоже, мне предстоит в гордом одиночестве лезть в эту естественную скалу на встречу со своим создателем.
Лилит поцеловала меня в щеку и, шлепнув по мягкому месту, велела прекратить тянуть время и пошевеливаться, а она пока вернется и подумает, можно ли чем-то помочь той сумасшедшей старухе.
Я поняла, что делать нечего, нужно втискиваться в пустоты горной породы; через секунду насквозь промокли в ледяном ручейке кроссовки, кожа поцарапалась и содралась в безжалостных каменных тисках, я наставила синяков и ссадин на коленях и локтях. Мои волосы цеплялись за выступы; фонарик высвечивал лишь невыразительную горную породу. Распластавшись как камбала, я упорно пробиралась вперед. Каждое движение давалось с чрезвычайным трудом; и вскоре я обливалась потом. Проход оказался тесным, душным, влажным; сернистый ручеек подванивал тухлыми яйцами. Понемногу исчезли из вида и светящаяся позади расселина, и лазурный блеск моря; меня сжимало как сырную голову, но я по капле просачивалась вперед.
Матерь поместила себя в самое герметичное из противорадиационных убежищ. Она явно настроилась пережить холокост.
Над моей головой штат Калифорния проходит целый ряд преобразований. А Эва преодолевает бетонную инволюцию пещеры. Возвращается к своей матери.
Сколь усердно я ни наваливаюсь на скалы, я не становлюсь ближе к Матери; хотя ручеек, по которому я ступаю, теперь мне по колено, вода чуть прогревается, приятное и хорошее тепло. Я энергично ощупываю пространство впереди себя фонариком, он неожиданно натыкается на каменный зубец; вздрогнув, я роняю его падающей ракетой в ручеек, и мой единственный источник света – бульк – тут же гаснет.
Темно и тихо.
