Физики редко становились хиппи: слишком велика была их роль в формировании сознания, поклоняющегося технологиям, особенно в части ядерных разработок, которому противопоставляла себя неформальная контркультура. Рассказывая о своем участии в Манхэттенском проекте, Фейнман теперь все чаще вспоминал, как взламывал сейфы и издевался над цензорами, выставляя себя бунтарем, а не амбициозным, эффективным лидером группы ученых. Решения тогда принимали другие — «люди из высших эшелонов», сказал он перед выступлением в Санта-Барбаре в 1975 году. «Мне не приходилось решать сколько-нибудь серьезных вопросов. Это всегда делал кто-то сверху». Едва ли он мог причислить себя к противникам технологий; не был он и врагом того, что теперь называлось военно-промышленным комплексом (несмотря на свою неприязнь к научной бюрократии). За все время работы в Калтехе он не подписал ни одного прошения о грантах, которые направлялись в федеральные агентства по финансированию, а ведь именно благодаря таким грантам существовала кафедра физики. И все же, выйдя из камеры сенсорной депривации, он смывал с себя соль, одевался и ехал в авиакомпанию Hughes Aircraft, к подрядчику Минобороны, где читал лекции по физике. Он перестал четко планировать время и лишь иногда проводил консультации в разных компаниях; так, он посоветовал руководству Hughes Aircraft запустить проект нейросети, спонсируемый Министерством обороны, а инженерам компании 3M дал рекомендации относительно нелинейных оптических материалов. За консультацию продолжительностью менее четырех часов он получал пятнадцать тысяч долларов. Это были случайные заработки, которые он выбирал, не особенно раздумывая. Многие его коллеги, работавшие консультантами, тщательно планировали свой распорядок и получали намного больше. А клиенты Фейнмана зачастую бывали рады всего лишь знакомству с ним; его личность приводила их в больший восторг, чем любые технические рекомендации. Он знал, что бизнесмен из него никудышный. Как и Гелл-Манн, он был самым высокооплачиваемым профессором Калтеха, но институт оформил на себя все роялти с «Фейнмановских лекций по физике». Однажды его старый друг Филип Моррисон прислал ему рекламу «Семнадцати великих лекций двух гигантов физики» производства компании Time Life Films. Фейнман спросил, получает ли Моррисон роялти, а потом сказал: «Я не получаю. Не иначе как гиганты физики — карлики бизнеса».
Его любимым местом отдыха в начале 1980-х стал Институт Эсален в Биг-Суре на побережье Калифорнии — центр разнообразных практик самоактуализации, саморазвития и самореализации, таких как рольфинг, гештальт-терапия, йога, медитация. Под гигантскими деревьями на утесах с видом на Тихий океан были оборудованы горячие ванны, подпитываемые природными серными источниками. Многочисленные гости могли релаксировать здесь за внушительную плату — получать «смазку для ума», по выражению Тома Вулфа. Фейнман описывал центр как рассадник антинауки: здесь царил «мистицизм, практиковалось расширение сознания, развитие осознанности, экстрасенсорного восприятия и так далее, и тому подобное». Он стал регулярным посетителем Эсалена. Расслаблялся в горячих ваннах, с улыбкой разглядывал полуобнаженных молодых женщин, которые загорали неподалеку, научился делать массаж. Прочел несколько стандартных лекций, адаптировав их под ментальное состояние аудитории. Босой, с худыми ногами, торчащими из шорт защитного цвета, он начинал свой захватывающий рассказ:
«Разговор пойдет о том, насколько микроскопической может быть машина. Вот наша сегодняшняя тема. Пока я сидел здесь в ванне, ко мне обращались с вопросами: “Крошечные машины? Что это вообще такое?” А я отвечал: “Ну, понимаете, они совсем малюсенькие”. (Зажимает невидимый предмет между большим и указательным пальцем.) Но меня все равно не поняли. (Пауза.)
Я говорю об очень-очень-очень маленьких машинках. Понимаете?»
По мере того как он продолжал, кто-то периодически вскрикивал: «А, понятно!» Когда наставало время вопросов и ответов, речь неизбежно заходила о приборах для преодоления гравитации, об антиматерии, путешествиях со скоростью выше световой — если не в физическом, то в духовном смысле. Фейнман всегда отвечал с логической точки зрения, объясняя, что путешествия со скоростью выше световой невозможны, антиматерия существует, а изобретение устройств, преодолевающих гравитацию, маловероятно: «Так что эти подушки и пол, на котором вы сидите, еще долго никуда не денутся». Несколько лет он вел подобные семинары по «нестандартному мышлению». В каталоге Эсалена их рекламировали как путь к «спокойствию ума и возможность наслаждаться противоречиями жизни». «Приносите ударные инструменты», — было приписано в самом низу.
Поздней весной 1984 года Ричард поехал в Пасадену за одним из первых персональных компьютеров IBM, взволнованно выскочил из машины, поскользнулся на тротуаре и ударился головой об угол здания. Прохожий, остановившийся ему помочь, сказал, что рана серьезная, вытекло много крови и надо бы поехать в больницу наложить швы. Несколько дней после этого у Фейнмана кружилась голова, но он уверял себя, что всё в порядке.
Через некоторое время Гвинет стала замечать, что муж ведет себя странно. Он просыпался среди ночи и бродил по комнате Мишель. Однажды сорок пять минут не мог найти машину, припаркованную во дворе. В доме модели, которую он рисовал, вдруг разделся и лег спать; женщина встревоженно напомнила, что это ее дом. Наконец, во время одной из лекций он внезапно осознал, что говорит бессмысленную чепуху, замолчал, извинился и вышел из аудитории.
Сканирование мозга выявило массивную субдуральную гематому, которая медленно кровоточила, оказывая сильное давление на мозговую ткань. Врачи немедленно отправили его в операционную и провели стандартную процедуру — просверлили два отверстия в черепе для оттока жидкости. Ранним утром следующего дня Гвинет с облегчением обнаружила, что Ричард может сидеть и нормально говорить. Предыдущие три недели выпали у него из памяти. Позже ему сделали повторное сканирование, чтобы исключить возможность рецидива. Проводивший процедуру специалист не удержался и внимательно рассмотрел поразительно детальное изображение фейнмановского мозга: извилины серого вещества, тугие пучки нервных волокон. «Но вы же не видите, о чем я думаю», — заметил Фейнман. Врач искал хоть какие-нибудь признаки того, что мозг ученого отличается от мозга других шестидесятипятилетних пациентов. Может быть, кровеносные сосуды шире? Он не был уверен.
Вы, конечно, шутите
Фейнман начал задумываться об автобиографии после того, как получил Нобелевскую премию. Тогда к нему стали приходить историки с просьбой рассказать о себе; они относились к его заметкам как к важным артефактам, слишком ценным, чтобы сваливать их в коробки или забрасывать на полки в кабинете, который он обустроил в подвале дома. На тех же полках стояла «Арифметика для практичного человека» — реликвия его детства. Он все еще хранил свои юношеские тетради, которые посылал Велтону во время их совместной работы над переосмыслением старой квантовой механики. Гости, бравшие у него интервью, включали магнитофоны и записывали каждое слово его историй — тех самых, которыми он развлекал друзей на протяжении десятков лет.
Интервью, которое Фейнман после долгих уговоров дал историку из МТИ Чарльзу Вайнеру, стало самым подробным и серьезным из всех. (Одно время он даже подумывал привлечь Вайнера к работе над своей биографией.) Они сидели в огороженном патио на заднем дворе у Фейнманов; неподалеку в домике на дереве играл Карл. Фейнман не только рассказывал истории, но и наглядно их иллюстрировал. «Так, засеките время, — сказал он Вайнеру, и после разговора, длившегося восемь минут и сорок две секунды, остановился и произнес: — Восемь минут сорок две секунды». Прошел не один час, прежде чем они разговорились и перешли на личные темы. Фейнман порылся в коробке и достал фотографию Арлин, на которой она была изображена почти обнаженная, в одном прозрачном белье. Он заплакал. Вайнер выключил магнитофон; какое-то время они сидели молча. Даже по прошествии стольких лет Фейнман почти ни с кем не делился этими воспоминаниями.
