Доктор Фейнман: Замечание к мистеру Маллою. Я взял кусочек вашего резинового кольца и опустил в воду со льдом. Обнаружилось следующее: если на некоторое время подвергнуть этот материал давлению, он не восстанавливает прежнюю форму, а остается в деформированном состоянии. Другими словами, при охлаждении до 0 градусов резиновое кольцо на несколько секунд, а может, и на более длительный срок, теряет упругость. Полагаю, это имеет отношение к нашей проблеме.
Не успел Маллой заговорить, как Фейнман вызвал другого свидетеля — бюджетного аналитика Ричарда Кука, написавшего служебную записку, которая послужила основой для статьи в New York Times. Аналитик сообщил, что проблема с резиновыми кольцами несколько месяцев подряд фигурировала в списке «угроз бюджету». Он довел эти сведения до вышестоящего руководства, а когда случилась катастрофа, то не сомневался, что причина именно в кольцах. Председатель Роджерс — в первый и последний раз за время работы комиссии — лично подверг Кука перекрестному допросу, который длился все утро и добрую половину дня. Роджерс вел допрос с холодной безжалостностью прокурора:
— Полагаю, вы задумывались о том, что, помимо угроз бюджету, существует еще угроза безопасности?
— Нет.
— Вы не обладали должной квалификацией, чтобы оценить угрозу безопасности?
— Нет, сэр.
— И у вас не было причин думать, что люди, учитывающие эти соображения, не обладают должной квалификацией? Вам казалось, что в ваши обязанности не входит принятие решений о дальнейшей судьбе космической программы?
— Именно.
— Из вашей служебной записки, которая наделала столько шума, следует, что у вас есть претензии к людям, которые обладали полномочиями принятия решений. Полагаю, вы написали доклад, поддавшись минутному порыву, так как вместе со всеми гражданами нашей страны были глубоко встревожены и опечалены случившимся. Вы же на самом деле не хотели публично критиковать своих коллег и людей, с которыми работаете?
Но к тому моменту уже не оставалось сомнений, что в докладе Кука проблема описана точно. А во всех теленовостях и газетных отчетах в тот вечер и на следующее утро говорили об эксперименте Фейнмана. В ходе дальнейшего допроса Маллой открыто признал, что низкая температура уменьшает эффективность герметизации и НАСА было об этом известно, хотя прямое тестирование — подобное тому, что продемонстрировал Фейнман, — никогда не проводилось. Когда в апреле по требованию комиссии такие тесты все-таки выполнили, неизбежность разгерметизации соединения, уплотненного холодными резиновыми кольцами, стала очевидной. Не возможность, а именно неизбежность, и этот вывод напрямую вытекал из физических свойств материалов, доказанных Фейнманом. Позже Фримен Дайсон сказал: «Люди своими глазами увидели, как делается наука, как великий ученый думает руками, а природа дает четкий ответ, когда ученый задает ей четкий вопрос».
С тех пор как Фейнман сел на самолет до Вашингтона, прошла всего одна неделя, наполненная необыкновенными событиями. Комиссия официально прекратила свою работу через четыре месяца, но физическая причина катастрофы была обнаружена сразу.
С начала 1970-х годов, после завершения последней лунной миссии, НАСА стало организацией без четкой цели. К тому моменту агентство представляло собой огромную налаженную бюрократическую сеть, имевшую «завязки» с крупнейшими аэрокосмическими корпорациями США: Lockheed, Grumman, Rockwell International, Martin Marietta, Morton Thiokol и сотнями менее крупных компаний. Все они стали подрядчиками программы запуска космических челноков, официально известной под названием «Системы космических транспортировок» и ставившей своей целью создание целого флота многоразовых экономичных грузовых кораблей, которые должны были прийти на смену индивидуальным одноразовым ракетам прошлого.
Однако не прошло и десяти лет, как шаттл стал символом технологий, павших жертвой своей чрезмерной сложности, а программа запуска челноков продемонстрировала неумелость государственного руководства. Дизайн и конструкция основных компонентов шаттла неоднократно менялись; объем смет, предоставляемых в Конгресс, превышался в несколько раз. В ходе негласных проверок выявились случаи мошенничества и растрат, которые стоили государству миллиарды долларов. «Многоразовость» шаттла стала палкой о двух концах: затраты на реконструкцию после каждого полета превышали стоимость стандартной ракеты. При этом шаттл с трудом достигал низкой орбиты, а о выходе на высокую не было и речи. В НАСА осуществили лишь малую часть запланированных миссий, и несмотря на все публичные заверения администрации в обратном, научные и технологические достижения этих миссий были незначительными. Конгресс и общественность регулярно вводились в заблуждение по поводу финансирования программы и ее эффективности. По словам Фейнмана, агентство в качестве способа бюрократического самосохранения сочло необходимым «преувеличивать абсолютно все: экономичность шаттла, допустимую частоту запусков, безопасность полетов и грандиозность совершенных экипажем научных открытий». На момент катастрофы «Челленджера» проект разваливался изнутри: к концу года он неизбежно был бы приостановлен из-за нехватки запчастей и перегруженности программы подготовки экипажа.
Тем не менее в отчете президентской комиссии от 6 июня говорилось, что крушение «Челленджера» поставило точку «в одном из наиболее продуктивных инженерных и научно-исследовательских проектов в истории». А также публично сообщалось о «решимости… укрепить программу запуска космических шаттлов».
Позже, вспоминая о своей роли в расследовании, Фейнман вновь надевал маску деревенского простачка. «Этот бюрократический мир… представлялся мне огромным и загадочным; в нем орудовали великие силы… Приходилось действовать осторожно». Он называл себя простым технарем и утверждал, что не разбирается в политике. Тем не менее именно он — один из всей комиссии — осмелился вступить на территорию, которую не считал сферой своей компетенции: взял на себя ответственность за принятие решений, общение с НАСА и оценку рисков. Кутина говорил, что Фейнман был единственным из них, кто мог себе позволить не оглядываться на политику. Несмотря на неодобрение Роджерса, Фейнман настоял на том, чтобы провести собственное расследование. Он в одиночку съездил в космические центры во Флориде, Алабаме и Хьюстоне, чтобы побеседовать с инженерами, а также посетил штаб-квартиры подрядчиков. А в промежутке между этими поездками он ходил в больницу в Вашингтоне, сдавал анализы крови и лечил почку, состояние которой постоянно ухудшалось; говорил по телефону со своим калифорнийским врачом, сетовавшим на то, что не может лечить его на расстоянии. «Я решительно настроен выяснить, что произошло — и будь что будет!» — с гордостью писал он Гвинет. Фейнману нравилась интрига расследования, хотя он и подозревал, что за ним внимательно следят. «Но это не сработает, потому что, во-первых, я воспринимаю и обрабатываю технические данные гораздо быстрее, чем они могут себе представить (как-никак, он был ветераном Лос-Аламоса и мастерских МТИ), и во-вторых, я уже напал на след и теперь не успокоюсь».
Он попытался прикрыться своей маской наивного простачка, когда Роджерс показал ему проект заключения о проделанной работе:
