— Нянечка Таечка, я здесь! — как обычно, пропела Наташа ласково, садясь на скамеечку около кровати.
Старуха не спала, лежала с открытыми, обращенными прямо к Наташиному лицу глазами. Если бы Наташа не знала, что нянечка три года назад как полностью ослепла, то подумала бы, что она ее рассматривает очень внимательно. Наташа поежилась — неуютно и странно было сидеть под этим внимательным «взглядом», без привычного «пошшупывания», без щедрого потока простодушной и по-детски искренней старушечьей радости. Протянув руку, Наташа осторожно коснулась ее сухой ладони, напоминая о своем присутствии, и Таечка, чуть вздрогнув, запричитала-запела тоненьким голоском:
— Да что с тобой такое, милая ты моя Наташичка, мнучичка, что с тобой такое стряслося…
— Что? Почему стряслося?
От неожиданности Наташа так и повторила за Таечкой — «стряслося».
— Да как же — что… Она ишшо спрашивает! Я же чую, что ты сама не своя, Наташичка!
Она совсем было собралась ответить старухе чего-нибудь бодренькое, вроде того, что все у нее в полном порядке, но вдруг замолчала, задохнулась, схватилась руками за грудь. Так вдруг захотелось поплакать, что она с трудом взяла себя в руки и проговорила с благодарной заинтересованностью:
— Нянечка… А с чего ты это взяла?
— Так ить ты мне не чужая, Наташичка… Ты ж моя родная мнучичка! Как же я тебя не учую? Я тебе вот что присоветую, Наташичка…
— Что, нянь?
— Ты головку-то свою поверни, поверни… Видишь, там в уголку образок висит?
Наташа послушно развернулась на скамеечке, и взгляд действительно уперся в маленькую бумажную иконку, притулившуюся в углу на полочке. Добрые глаза старца Николая Угодника благожелательно глянули на нее, и она вдруг торопливо и непроизвольно осенила себя крестным знамением.
— Ага, ага, молодец… — тихо наставила ее за спиной Таечка. — Ты помолись, помолись еще, детонька, он поможет. Он добрый. Он меня когда-то от смерти спас…
— Да? А как это было, Таечка?
— Так этто… Я малая еще была, годков пять, не больше. Заболела, лежала с лихоманкой в беспамятстве, мать поплакала да уж и смирилась, что я помру. Раньше в деревнях дети-то мерли один за одним, обычное дело было. Ну, мать меня на печку положила да и пошла себе по хозяйству — корову доить. У нас тогда ишшо корова была… А я, значит, лежу себе на печке, будто плыву куда-то, а глаза к иконе Николая Угодника так и приклеились, и сил нет оторвать… И вдруг, веришь ли, он мне рукой, этто, взял и помахал… Видишь, у него рука на иконе вверх поднята?
— Да, вижу… Что, прямо-таки помахал?
— Ага! Я со страху глаза вылупила, встрепенулась, давай мамку звать! Она прибежала, обшшупала меня всю, а я мокрая уже, как лягуха, — это жар из меня враз вышел. Говорю ей: Николай Угодник мне рукой помахал! А она и не знает — то ли плакать ей от радости, то ли смеяться… Ты, Наташичка, подойди к нему поближе, погляди подольше. Может, он и тебе рукой махнет…
Наташа послушно встала со скамеечки, подошла к иконке, стала всматриваться в лицо святого. Потом вздохнула, еще раз перекрестилась. Опять захотелось поплакать, пожаловаться, попросить о чем-нибудь… Только о чем? И… на что она будет жаловаться? На свои собственные пугающие фантазии? На стерву Анну, испортившую ей выходные? Нет, не захочет Николай Угодник про такое даже и слышать. И рукой ей не помашет, не избавит от внутренней лихоманки. Нет, не помашет…
— Ладно, нянечка, я пойду. Меня там внизу муж в машине ждет. Ты скажи, тебя тетя Нина не обижает?
— Да бог с тобой, Наташичка! Как можно меня обидеть, бог с тобой! Это я вас всех обижаю, залежалась тут.
— Не говори ерунды, нянечка. Бабушка тебе привет передает. Да она и сама скоро приедет, говорят, такая жара и двух недель не продержится, потом дожди пойдут. Ну, я пойду?
— Иди, Наташичка. Я чую, тебе легче стало. Иди, мнучичка. Я посплю…
Наташа тихо открыла дверь, задумалась, потом обернулась назад, задержала на иконке взгляд, словно втайне надеялась на чудо. Нет, не помахал ей рукой Николай Угодник. Зато на душе и впрямь полегчало, даже вздохнулось как-то посвободнее.
— Хм… И впрямь за полчаса уложилась! — проговорил насмешливо Саша, когда она села к нему в машину. — Ну что, о чем сегодня Таечкина байка была?
— О Николае Угоднике. Как он ее от смерти спас. И не байка это вовсе. И вообще, не смейся…
Саша посмотрел внимательно и ничего не ответил. Так и доехали до дома молча. Остаток воскресенья прошел в обыденных хозяйственных делах — закупке продуктов, стирке Сашиных белых сорочек, уборке квартиры. Все шло обычным домашним порядком, и все-таки — она чувствовала! — что-то было не так. Радости в душе не хватало. Потом только поняла причину ее отсутствия, когда уже спать легла, — ни разу за весь вечер не захотелось ей все бросить и сесть за свою любимую писанину…
* * *
— Твоя-то явилась уже… — в понедельник утром выскочила ей навстречу из двери приемной Алла Валерьяновна. — Зашла ко мне, говорит, надо ей второй ключ от кабинета дать. А я ей говорю, что не распоряжаюсь я тут запасными ключами! А она, знаешь, так на меня зыркнула, будто в глаза плюнула. Наглая девка! Ой, трудно тебе будет с ней, Наташенька…
— Ничего, Ал Валерьянна, справимся! — Наташа бодренько процокала мимо нее каблуками. — Мы тоже девушки не простые, и зыркать умеем, и в глаз можем плюнуть, если что. У нас не задержится.
— Ага, ага… — с готовностью закивала головой Алла Валерьяновна, поднаторевшая, видимо, за свою долгую секретарскую жизнь в подобного рода военных действиях, и добавила заговорщицким шепотком: — Я ведь, Наташенька, если что, Ивану Андреичу всегда могу шепнуть… Сейчас-то пока бесполезно, а вот пусть время пройдет… Мы ее быстренько отсюда спровадим, эту наглую девку! И не таких спроваживали. Ты, главное, поймай ее на чем-нибудь, а я уж подсуечусь…
Анна сидела за своим столом, внимательно глядя в монитор компьютера. Не повернув головы, она проговорила вежливо:
— Доброе утро, Наташа.
Было в этой вежливости что-то автоматическое, будто внутри у нее сработал кукольный механизм. И сам воздух родного кабинета показался Наташе будто искусственным, чужим, и она прямиком прошла к окну и распахнула его настежь.
— Пух же налетит, — так же ровно, не выдавая ни одной эмоции, проговорила Анна. — Не надо окно открывать, я кондиционер включила.
— А я люблю пух! Пусть летит! Мне очень нравится, когда пух летит!
Нет, она совсем не собиралась отвечать ей с таким вызовом, само собой получилось. Видимо, вчерашнее скопившееся раздражение потребовало выхода, но настроение от этого не улучшилось, наоборот, появилось недовольство внутри — чего это она тут на эмоции разошлась, как давешняя тетка из транспорта. Еще минуту, и хамские перлы в ход пойдут про «суку в ботах» и «корову стельную»…
— Хорошо. Пусть летит, — не поворачивая головы, равнодушно позволила Анна.
