Я продолжал притворяться дальним родственником Сенейры, и по вопросам, которые мне о ней задавали, пытался больше узнать о ней самой и о ее семье. В целом студенты вроде хорошо к ней относились, разве что один и тот же разговор шел по несколько раз — как припев, в котором почти не было разнообразия.
— Не могу дождаться, когда она вернется, — сказала одна из девушек. — Конечно, она пропустит много занятий, но к концу семестра все равно будет первой по всем предметам.
Раздалась пара смешков, напоминавших ударные в нашей музыке.
Еще один студент вступил в разговор, не теряя ритма.
— Сенни удивительно талантливая. Она отлично успевает по всем предметам. Ей, кажется, даже заниматься не надо.
Крессия, которая нравилась мне все больше, стала контрапунктом к этой мелодии.
— Вас, ребята, насквозь видно! Келлен, — она указала на меня, — просто вежливо не подает виду. Вы всерьез думаете, он не понимает, что вы тут издеваетесь над его… кто она тебе?
— Четвероюродная сестра, — сказал я. Крессия явно мне не поверила. Еще одна причина ею восхищаться.
Толлер, который, видимо, прирос к подоконнику, сказал:
— Ладно, Кресс, все знают, что Сенейра гений, но у нее есть некоторые преимущества.
Остальные смотрели на меня, ожидая моей реакции. Инстинкт подсказывал мне согласиться и надеяться, что так я им больше понравлюсь. Инстинкты мне обычно врут.
— Преимущества? — переспросил я, а потом расхохотался, будто в жизни ничего смешнее не слышал.
— Что? Что я такого сказал? — смутился Толлер.
Я не ответил и просто улыбнулся.
— А… понял, — он показал на себя и других. — Ты имеешь в виду, раз мы все…
Я кивнул.
— Ладно, это справедливо.
— А ты? — спросила Линди, малявка в очках. — Ты собираешься поступать в Академию?
Я не знал, как лучше ответить. Я думал, что неплохо умею выкручиваться, но почему-то мне было неловко врать им больше, чем нужно. Вспомнив, что Фериус сказала мастеру Вестриену, я ответил совершенно искренне:
— Это была бы честь для меня.
Крессия с громким хлопком положила книгу на один из столиков и, подойдя ко мне, обошла кругом, словно я был скульптурой, которую она оценивала.
— Интересно, какой же предмет должен изучать наш Келлен?
— Конструирование, — предложил Толлер. — У него такой вид, как будто он всегда пытается понять устройство вещей.
— Может быть, — сказала Крессия, сделав еще один круг, — но он романтик — мы уже это выяснили.
— Поэтику, — заявила Линди. — Ему нравится умничать.
— Возможно, возможно, но вид у него слегка потрепанный для оратора, — возразила Крессия.
Они перечисляли разные предметы и причины, доказывающие, подходят они мне или нет. Я терпеливо ждал, когда они угомонятся, не давая им догадаться, что каждая возможность притягивала меня, каждая их идея была шансом найти что-то в жизни, стать кем-то.
Наконец, Крессия остановилась передо мной.
— Ну что, Келлен, не томи. Кто прав? Какой предмет ты стал бы изучать, если бы тебя приняли в Академию?
Все конкретные ответы представлялись мне бесполезными, и поэтому я дал единственно возможный.
— Тот, о котором ты думаешь, — сказал я. — И который еще никто не назвал.
В комнате воцарилась тишина, все ждали, затаив дыхание.
Проклятие, иногда в мою голову приходят гениальные идеи.
Улыбка Крессии озарила комнату.
— Я так и знала, — она ткнула меня в грудь. — Дамы и господа, у нас завелся настоящий живой философ!
Толлер простонал:
— О Марсий, бог войны, сделай так, чтобы мне не пришлось дружить с будущим философом.
Линди подозрительно всмотрелась в меня.
— Философ сидит у себя в кабинете, а у него загар путешественника.
— Я, наверное, ближе к натурфилософии, — сказал я.
Она перевела взгляд на мою челюсть.
— И у него синяк. Даже несколько.
Я не знал, как это объяснить, и не стал даже пытаться.
— Иногда людям нравится меня бить.
Толлер фыркнул.
— Ха! Ладно, вот теперь я верю, что он действительно будущий философ.
Я засмеялся вместе со всеми, и следующие два часа я слушал, рассказывал истории, шутил, снова слушал и даже размышлял о будущем с людьми, которых видел первый раз в жизни — с ребятами, которые жили, учились и которые пойдут по жизни самыми разными путями. Я почти забыл, зачем я туда вообще пришел, но в конце концов я понял, что уже разузнал все, что мог. А еще я заметил за дверью Берена Трайна, который всячески старался оставаться незамеченным. Получалось у него не очень.
— Мне пора идти, — сказал я.
Кто-то скорчил рожу, а Линди сказала:
— Бу!
— Но ты же хочешь поступать в Академию, да? — спросила Крессия. Она снова ткнула меня пальцем в грудь. — Мы с коллегами решили, что ты достоин присоединиться к нашему блестящему обществу, философ Келлен. Конечно, тебе придется пообещать соблюдать одно правило.
— Какое же?
Она наклонилась и шепнула мне на ухо:
— Никогда больше не делай меня марионеткой в твоем кукольном спектакле.
27
ПОДСЛУШИВАЮЩИЕ
— А вы, кажется, завели себе друзей, — сказал Берен, когда мы шли по коридору к центральной лестнице. Он так и не сказал, зачем пришел и куда мы направляемся. — Что вы думаете о наших студентах?
Вопрос был вполне невинный, но по прищуренным глазам и напряженному взгляду Берена я понял, что это не праздное любопытство. Может, он хотел разведать, что я узнал об их отношении к Сенейре? Или о том, что они говорят об Академии? Я решил изображать дурака — это я умел и без штучек Фериус.
— Они вроде ничего, — сказал я.
Мне показалось, что вид у него слегка разочарованный, и вдруг поймал себя на мысли: пусть Берен думает, что я просто скрытничаю. Не хочу, чтобы он считал меня идиотом. Он остановился у подножия лестницы и оглядел толпы студентов в просторном внутреннем дворе первого этажа.
— Эти молодые люди — будущее, Келлен.
— Чье будущее? — спросил я.
Он указал на мозаику на высоком сводчатом потолке над центральным входом, где из тысяч крошечных изразцов была выложена цветная карта континента.
— Скажите мне, что вы видите и чего не видите.
