Хотя над мозаикой, несомненно, потрудился художник, это была самая обычная карта, разве что Семь Песков располагались почти в середине, чуть-чуть сдвинувшись на северо-запад, и белая башня, изображавшая Академию, оказалась точно в центре. Но что плохого в том, чтобы в собственном здании Академия оказалась центральной точкой на карте? Даже если это слегка претенциозно. Догадываясь, что увидеть я должен был что-то другое, я продолжал всматриваться, пока не заметил, чего там не было. Все крупные страны были отмечены: и Дароменская империя, и теократия Берабеска, и Оазисы джен-теп, но располагавшиеся между ними Семь Песков были не подписаны.
— Каждая территория — суверенное государство, — сказал Берен, — со своей культурой, своим правительством. Все, кроме нашей. Даже наши соседи держат Семь Песков за безлюдную пустыню, которую они могут грабить, как им вздумается. Они считают нас просто частью приграничья, — он вошел в широко открытые двери и поманил меня. — Даже в моей собственной Академии я не могу написать название своей страны на карте из страха, что это вызовет дипломатический скандал.
Сенейра говорила мне что-то подобное, когда мы только приехали в Телейдос.
— Так как вы можете это изменить?
— Я не могу, — ответил он. Мимо нас прошла группа студентов, и каждый кивал ему, почтительно приветствуя ректора Академии. Берен поймал мой взгляд и улыбнулся. — А они могут.
Мы вышли на улицу; он обернулся и снова посмотрел на главную башню, его лицо выражало восхищение, словно он видел ее впервые в жизни.
— Самые могущественные семьи на континенте отправляют сюда своих детей, Келлен. Даром, Берабеск, Гитабрия, даже несколько джен-теп… может, богачи и смотрят на мою страну сверху вниз, но они не смотрят сверху вниз на мою Академию!
Я не мог и мечтать, чтобы великие дома и кланы учили здесь своих детей, но я начал понимать, чего хотел добиться Берен.
— И пока они здесь, они не только общаются друг с другом, они знакомятся с жизнью Семи Песков.
Берен усмехнулся и похлопал меня по плечу.
— Точно. Они узнают, что наши дети — не какие-то немытые деревенские увальни, про которых им рассказывали, а личности, такие же как и они, — которые также могут иметь выдающиеся интеллектуальные способности и лидерские качества.
Внезапно мне стали понятны манеры Сенейры, ее остроумие — и даже то, что она могла быть такой же резкой и уверенной в себе, как любая аристократка.
— Дипломатия, — сказал я.
Он кивнул.
— Дипломатия. Такая дипломатия, которая может подарить будущее моему народу, но только если… — его улыбка и непринужденность вдруг пропали, проявив печаль и отчаяние. — Пожалуйста, Келлен, найдите того, кто пытается убить мою семью.
Берен умолял меня навестить Тайна вместе с ним, настаивая, что в извивающихся линиях вокруг его глаза может быть скрыт какой-то знак, который мы упустили, а он мог бы помочь нам больше узнать о болезни или, по крайней мере, найти способ облегчить ее симптомы. Едва войдя в палату Тайна в лечебнице Академии, я увидел, что линий Черной Тени стало больше по сравнению с прошлым днем, и они еще четче выделялись на бледной коже мальчика. Лоб у Тайна был горячий, но, по крайней мере, мальчик был в сознании.
— Здравствуйте, — прошептал он тихонько и смущенно оглянулся. Кому приятно знакомиться с людьми, когда на тебе одни трусы и ты плаваешь в собственном поту. Берен забеспокоился, что не хватает полотенец, и ушел их искать, а малыш еще больше смутился.
— Я Келлен, — сказал я. — Мы встречались вчера, но ты, наверное, не помнишь. Белкокот — мой домашний питомец, — эти слова доставили мне большое наслаждение, и я даже повторил: — Рейчис — мой домашний белкокот.
— А он здесь? — спросил Тайн.
— Нет, но я приведу его завтра.
Я достал из заплечного мешка тряпичную лошадку, которую мне дала Сенейра. Когда я протянул игрушку Тайну, он взял ее обеими руками и кивнул очень серьезно, словно мы только что заключили сделку, а лошадка была задатком за белкокота.
— Как ты сегодня себя чувствуешь? — спросил я.
Мальчик пожал плечами.
— Мне все время жарко, и я много потею.
Я показал на линии вокруг его глаза:
— Болят?
— Иногда. А еще они извиваются и жгутся.
«О предки! Бедный малыш!» — подумал я.
— А когда болит глаз, ты… ты видишь что-нибудь странное?
Он покачал головой.
— Может, слышишь что-то необычное?
Он снова покачал головой, приподнялся на локтях и прошептал:
— Иногда они слушают.
— Что слушают? Тебя?
— Нет, — он осмотрелся, убедился, что в палате больше никого нет, и сказал: — По-моему, они подслушивают через меня.
— Сейчас тоже?
Он снова покачал головой и потрогал глаз пальцем.
— Только когда жжется. — Его нижняя губа задрожала, и он спросил: — Ты можешь сделать так, чтобы это закончилось? Мне не нравится, когда они подслушивают.
— Конечно, Тайн… — я заколебался, вспомнив, что Сенейра терпеть не могла, когда ей говорили, что все будет хорошо, если это было не так. Много толку было от того, что родители всю жизнь лгали мне про Черную Тень? — Тебе пока надо быть храбрым, Тайн. Я попытаюсь понять, что с тобой происходит, но пока тебе нужно быть храбрым.
Губа у него задрожала еще сильнее, но потом он спросил:
— Как Сенни?
Я кивнул.
— Как она?
— Хорошо, — сказал он.
Я помялся еще несколько минут, не зная, что еще сказать или что еще для него сделать. Вернулся Берен со стопкой полотенец и начал обкладывать ими Тайна. Мальчик посмотрел на меня.
— Келлен?
— Да?
Он обнял себя руками, и румянец лихорадки проступил у него на лбу и щеках красноватыми пятнами.
— Тебе лучше уйти. По-моему, они снова хотят подслушивать.
— Не обращай на них внимания, Тайн, — сказал я. — Подумай о чем-нибудь другом. Думай о Сенни.
— Тебе лучше уйти, — повторил он. Радужка его глаза начала чернеть, и малыш часто заморгал. А потом прошептал: — Теперь они видят тебя, Келлен.
28
ЧЕЛОВЕК В КАПЮШОНЕ
Когда я вышел из комнаты, слова Тайна продолжали звучать в моей голове. «Теперь они видят тебя, Келлен». Будто демоны, проникавшие в малыша через Черную Тень, как-то особенно интересовались мной.
А я-то гадал, может ли моя жизнь стать еще хуже. Видимо, может.
Я кое-как нашел в лабиринте коридоров лечебницы путь наружу. Мне внезапно стало казаться, словно за мной повсюду следили чьи-то глаза, и я ускорял шаг всякий раз, как из-за своего таланта потеряться в трех соснах сворачивал куда-то не туда. Добравшись до выхода, я едва не сбил с ног какого-то врача и выбежал на прохладный вечерний воздух.
