Потом он обещал, что постарается вернуться пораньше и обязательно заскочит в магазин, уверял, что будет скучать и думать о ней целый день.
Она ему не верила.
Как-то, незадолго до ужина, подоспели мать с бабкой.
В последнее время их визиты стали назойливо-постоянными.
Пока Галина собирала к столу, мать успела навязать тему разговора.
Она, как обычно, жаловалась на здоровье и в мельчайших деталях описывала свои походы по врачам. Насколько можно было понять из ее эмоционального монолога, никакого определенного диагноза ей еще не поставили.
– Ох, – вздохнула бабуля, – у меня давно складывается ощущение, что в этом городе не осталось здоровых людей! Хорошо, если знаешь, что лечить, а может, и наоборот – нехорошо, если знаешь…
– Еще бы! Откуда у поколения антибиотиков и фастфуда может взяться здоровье?! – горячо подхватила мать, явно имея в виду не себя.
– Почему же нет здоровых людей? А ты, ба? – ввернула Галина.
– А бабка у нас еще старой закваски! Что, готово у тебя? Пойду позову Катюшу.
Когда мать вышла, бабуля, оставшись наедине с внучкой, вдруг ни с того ни с сего выпалила:
– А ты скажи ему, чтобы он на тебе женился.
Как самое сокровенное считала, ведьма старая.
На кухню вернулась мать, что-то недовольно выговаривая огрызающейся в ответ растрепанной Катюше.
С ее отцом полгода назад Галина официально развелась.
Почему свободной, с приличной зарплатой и отличной жилплощадью в центре города, да еще и беременной женщине Мигель не додумался сделать предложение, она не знала.
За тоскливым чаем Галина объявила вяло жующим печенье и мармелад родным, что сразу после ужина планирует посмотреть вместе с дочерью сериал.
Катюша сделала вид, что обрадовалась.
Наконец вяло фыркавшая мать и насмешливо молчавшая бабка уехали домой.
В тот раз Мигель, готовивший новую постановку и вовсю дававший частные уроки, снова пришел заполночь.
28
Еда в доме потеряла вкус.
Слова – почти всякий смысл.
Варвара Сергеевна ловила себя на мысли о том, что общее количество слов, произнесенных в этом доме за последние годы, можно было бы разделить на десять, а тех, что остались, с лихвой хватило бы, чтобы им с дочерью понимать друг друга в быту.
Самоварова теперь часто ощущала нашатырный запах, исходивший от кошачьего туалета.
Он начал преследовать и раздражать.
Что делать? Снова сменить наполнитель?
Она перетрясла и перестирала всю свою одежду, купила лавандовые саше и разложила по шкафам.
В те дни, когда она была вынуждена сидеть дома, Варвара Сергеевна взяла в привычку слоняться по квартире и с содроганием обнаруживать все новые подтверждения внезапному открытию: место, где она прожила большую часть жизни, было запущенным, холодным и грязным.
Весь коридор и обе комнаты были завалены коробками с хламом, копившимся десятилетиями, потолок издевательски демонстрировал лужи разводов, а пол местами проваливался под ногами.
Она предложила было дочери сделать генеральную уборку, но Анька, уткнувшись носом в путеводитель на французском, только отмахнулась, сославшись на загруженность и постоянную усталость.
Дочь все чаще выглядела совершенно жалкой.
В категоричных интонациях ее голоса дребезжало одиночество.
Одним субботним вечером Варвара Сергеевна решила с чего-то начать и схватилась за первые попавшиеся коробки.
Наткнулась на старые фотографии и с большим удовольствием принялась их разбирать.
Анька, «законно» (суббота же) махнув за ужином три рюмки клюквенной настойки, подключилась к процессу и с интересом разглядывала снимки, на которых мать была запечатлена задолго до ее появления на свет.
– Смешная ты здесь, юбка какая короткая, прямо стыдоба! – смеялась Анька.
– Носили так, причем все! У нас преподавательница была молоденькая, историю КПСС читала, тоже в такой приходила на лекции. Все парни, кстати, посещали. Спорили, кому на первых партах сидеть.
Анька оживилась:
– Крутая была тетка! А фотка ее есть?
– М-м-м… Боюсь, что нет.
– А тети Лары Калининой?
Варвара Сергеевна промолчала.
Взяла в руки первую попавшуюся карточку с давно потерянными по жизни институтскими приятелями и напряглась: «А развелась ли Гольштейн с Макаровым? Что-то такое ведь кто-то о них говорил…»
Но Анька после выпитого хотела общения и продолжала напирать:
– Ну найди тетю Лару! Интересно!
– Ее здесь нет.
– А почему? Это же твоя единственная подруга.
– Мы познакомились позже.
– Позже – это когда?
– Позже.
Анька упорствовала:
– После плена?
– В общем, да.
– Так бы сразу и сказала! Тайны эти твои… Я задаю тебе обычный вопрос, а ты делаешь такое лицо, что я почему-то чувствую себя последней идиоткой. Впрочем, мне не привыкать…
Все.
Настроение в доме было испорчено.
Самоварова, продолжая уже совершенно без эмоций перебирать цветастый глянцевый ворох из давно забытых лиц, мест и ощущений, обреченно понимала, что именно она, мать, в их отношениях все всегда делала не так.
Вот только как это – «не так»?
Слишком большой получался клубок, запутался – не распутать.
Оставив после себя облако алкогольных паров и обиды, Анька ушла к себе.
Варвара Сергеевна слышала, как она позвонила какой-то из своих многочисленных приятельниц и принялась горячо обсуждать режиссерские ляпы модного западного сериала.
Анька…
Чужая в общем-то женщина, которая изредка говорит ей ласково: «Мама».
Через пару часов, систематизировав фотокарточки по годам и событиям и разложив их аккуратными стопками обратно в коробки, Самоварова послонялась по квартире и поняла, что в этом доме ее единственная дочь не найдет ровным счетом ничего, кроме своей скорой старости.
* * *
Под утро приснился Валерий Павлович.
Как кадры из разных фильмов, наслоившиеся друг на друга на одном большом экране, во сне смешались несвязанные события и люди.
Галина, жена убитого кубинца, простоволосая, все в том же цветастом сарафане, как тень плелась за ней по коридору отделения и выспрашивала разрешение на свидание с каким-то задержанным. Самоварова делала вид, будто не замечает ее, к тому же Галина серьезно мешала: напрочь забыв, в какой конкретно кабинет и к кому ей необходимо попасть по срочному, но совершенно неважному в сюжете сна делу, охваченная нешуточной паникой, она обходила все этажи трехэтажного здания, безрезультатно разглядывая одинаковые коричневые двери, с которых чей-то злой умысел поснимал различительные таблички.
