— И мы уходим в метель и снег на поиски Бога, который в нас, — ляпнул я неизвестно каким образом пришедшую на ум идею с поэтическим запевом в оформлении, заметив про себя: надо бы запомнить, может, и пригодится когда… Хотя, кажется, вторично…
На меня странно покосились, и возникла пауза.
— Он поэт, — объяснил Игорь, что в переводе как бы означало: «У него, мол, бывает…»
— Олег, — сказала Ирина, чувствуя тупиковую ветвь беседы, — вы бы показали свои картины…
— Да у меня всего одна, — отмахнулся он дурашливо, — остальные — так… Школа. Поиск. — И, притушив свет, принялся зажигать свечи.
— Ну хотя бы одну, — под держал я.
Олег на время исчез. Вернулся, волоча по полу треножник мольберта. Сказал, усмешечкой маскируя волнение:
— Полотно, предупреждаю, не из запасников Эрмитажа… — И повернул холст к трепетному свету оранжевых маковок огня.
Сырая древесина стены деревенского дома, как бы косо навалившаяся на край выкошенного луга, на тягостно-пасмурный горизонт летнего ненастного дня, и — глубь ржавой дождевой бочки, в чьей воде светился брошенный туда, рассыпанный букет из васильков и ромашек.
Открылось словно таинственное окно в иное время, иной мир.
— Ну! — одобрительно подытожил Игорь. — Это — понимаю! Натюрморт! А то окурок затоптанный нарисовал в масштабе один к пятидесяти… Символ, говорит! Умник!
Меня передернуло. Но Олег был наивно-доброжелателен.
— Да, от авангардизма я отказался, — начал он, — но в силу узкого понимания мною сути его… Я пошел вне направления, интуитивно…
— Ап! — перебил Игорь, поднимаясь. — Пора закругляться. Ишь, — пихнул Олега в бок, — разобрало: нашел свободные уши!
Меня снова передернуло. И от сытого его тона, и от уверенности моего сотоварища в своей пошлой уверенности, что, кстати, была и во мне, только я постоянно старался уйти от нее, быть тоньше, добрее, а он… Хамло, чего там…
Отвезли домой Ирину и покатили в гараж.
— Слушай, — не вытерпел я, — ты с ним… нехорошо, с Олегом. Тон… Не надо так, старый. Тем паче в теории все должно быть наоборот.
— Ка-ак? — не понял он. — Чего? — спросил с презрением.
Я предпочел отмолчаться, дабы не обострять…
Он остановил «Волгу» напротив ворот гаража, посмотрел на меня в упор, сощурив глаза. Взгляд врага.
— Знаешь, — сказал, — и ничего ты парень, но скользкий. Перед собой, во всяком случае, так понимаю. И жалеть кого-то хочешь, а сам — не, не жалеешь, и честным казаться, но тоже не выходит… А в жизни везет тебе просто: все задарма в руки плывет, потому колеблешься маятником — ни то ни сё… Помрешь — ив рай не возьмут, и в ад не потащат, в чистилище разве провиснешь…
— Колеблюсь? — переспросил я. Затем, припомнив, сказал: — Я — личность Сомневающаяся. — Задетый, потерянный от его отповеди, но с улыбочкой — насильственной, правда.
— Да все мы сомневающиеся, — усмехнулся он, разом сникнув. — Извини. За резкость. Нашло что-то.
— А до Олега нам все же далече, — продолжил я, заглаживая конфликт. — И мне, и тебе, и… в равной степени.
— Тоже, между прочим… — Игорь запирал замки гаража, с подозрением глядя в беззвездную темень неба. — Типаж! Без почвы, и не опора он, нет…
— Ну, опираться — это на самого себя надо, — рассудил я. — Или на Бога.
— На себя не обопрешься, поскольку сомневающиеся, — ответил он, отирая руки снегом, — а насчет высших сил тоже существуют сомнения…
— Зря богохульствуешь, как бы не вышло чего…
— А он меня простит, он знает: я хороший парень. Ну, — обернулся, — чего делать будем? И вообще — какого такого живем? Не знаешь? Сомнения чтобы изживать! Ради того и существуем. Во, гляди-ка… смысл жизни нашли… философы гаражные!
Марина Осипова
Вечером — звонок. Торопливые слова моего первого супруга: «Важный вопрос, срочно поговорить, я возле твоего дома…» Не отказываю, и через несколько минут он сидит напротив меня в кресле. Постаревший, посеревший лицом от забот, но ухоженный: костюм сидит как на манекене, все — из-под щетки и утюга, парижские одеколонные запахи.
— Видишь ли, — начинает он, расстегивая пиджак и красиво закуривая. — Идет время… И подводит оно нас к тому рубежу, когда многое необходимо оценить вновь.
Мне почему-то приходит на ум комиссионный магазин. Заковыристая преамбула. Что за ее заслоном?
— Скажу прямо, — чеканит он. — Раньше я заблуждался в тебе. Не верил. Думал, ты на ложном пути. Был эгоистом. Слушал… глас родительской мудрости.
Мне все становится до скуки ясно.
— У тебя испортились отношения с женой?
Уколотый иронией, он подбирается.
— Как раз нет. Просто… я понял: она — чужой человек.
— Значит, — комментирую, — она не в курсе того, что сидишь ты сейчас с первой женой, намереваясь предложить ей третий брак?
Молчит.
— Описываю, что произойдет часом-двумя позднее, — продолжаю устало. — Получив здесь категорическое «нет», ты направишься к своему чужому человеку, думая обо мне что-нибудь вроде «да задавись!», и будешь с этим чужим человеком ласков, мил, будешь убеждать себя в том, будто она — самая родная и прекрасная, а сегодняшнее свидание со мной — сумасбродство и миллион унижений.
Я нравлюсь себе. И откуда столько логики, холода, воли? Вот каковой быть надлежит, вот мой стиль и характер, а может… еще и основа будущих моих героинь? По-моему, перспективно… Следует поразмыслить. Неужели глупый случай подтолкнул к открытию?
Человек напротив подавлен. Ему хочется уйти. Но просто встать и уйти мешает уязвленное самолюбие, необходимо найти какие-то слова, и он ищет их.
— Звонят… там, — хмуро указывает мне на дверь.
Открываю. Володя. Вмиг теряюсь. Голова пуста, лицо — будто пламя лизнуло, а с языка невольно слетает:
— Входи…
Знакомлю мужчин. Все мы в неловкости величайшей, но расхлебывать ее предстоит мне одной. Так. Пытаюсь изобразить беспечность мотылька.
— Посидите, — говорю, — а я — чай…
Заливаю чайник до упора, ставлю на плиту. Ох, как все надоело, как опротивело, за что же такое, а?!
На кухню является Владимир. Прикрывает дверь. Лицо решительное, как у провинциального актера в роли Отелло.
— Марина, — начинает он с шепчущим придыханием, — прости за вторжение, но я не мог… Хочу сказать… Нам надо быть вместе. Всегда.
— Замуж зовешь? — лукаво вскидываю я глаза, и вдруг так весело становится, что и жутковато от этакой своей внезапной смешливости. А Вова в растерянности… И отчего-то жалок он… Кончились его чары, и соскочили путы. Дутые чары, ветхие путы. — Пошли! — хватаю его за безвольную руку и тащу в комнату, где тоскует мой первый супруг — чужой человек. Усаживаю их рядышком. — Ну-с, — лучусь доброжелательностью, — аудитория страждущих не полна, многих, полагаю, не хватает, однако начнем. Монолог. Итак, прибыли вы сюда, господа, с намерениями одинаково серьезными. — Они коротко переглядываются, тут же опуская безразлично глаза долу. — Вопрос: почему именно сюда? Ответ: симпатичная баба, раз. Известная актриса, что престижно для вас, обывателей, — два. Третье и главное: а вдруг она — буксир? Вдруг вытянет из ничтожества вашего бытия? Однако не учтено: буксир будет тянуть балласт. Теперь. Вывод из разъясненного. Просьба. Более не докучать, не ставить себя в нелепое положение и не искать встреч со мной посредством билетов в пункты культурного времяпрепровождения. Возможно, сейчас я говорю более чем резко, но что поделаешь — подобных вам много, и тут работает лишь доктрина, исключающая сантименты. Наконец, если вы не против, то из вежливости, на прощание, могу попотчевать вас чаем. С пряниками.
