На подошве его ботинка Алексей заметил прилипший окурок.
— Я закурю? — спросил Михайлов, закуривая.
— Друг мой, ты, как я информирован, собираешься в Ригу?
— Да… — скорбно отозвался Михайлов, играя кончиком широкого попугаистого галстука. — Работа.
— Судя по тону, подобная поездка тебе не импонирует?
— Странные какие-то фразы… — Михайлов сдувал табачным дымом перхоть с лацкана пиджака. — Надо ехать — еду!
— Тэк-с, — процедил Прошин. — Выверенный ответик. А перед Лондоном решено пройти акклиматизацию в Латвии?
— Работа, — холодно повторил Михайлов.
— Аппаратура забарахлила?
— Ну… забарахлила.
— А с чего именно?
— Откуда мне знать? — ответил тот с небольшим раздражением. — Приеду, вскрытие покажет…
— Тебе фатально везет последнее время, — спокойно продолжал Прошин. — Сплошные путешествия. По просторам отчизны, потом — Лондон, а уж осенью и того — на целый год в Австралию. Счастливчик, а?
— Я уезжаю не прохлаждаться, а работать, — строго изрек Михайлов. — А там уж счастливчик или нет — какой есть…
— Приятная работа — исправлять заранее известные ошибки, — философски заметил Алексей.
— Как ты сказал? — спросил Михайлов сухо.
— Заранее известные ошибки.
— Не понимаю… — Михайлов снял очки и начал протирать их стекла с таким усердием, что рисковал протереть в них дыры.
Прошин выждал паузу. Сообщил доверительно:
— Аппаратура-то продуманно выведена из строя. Поработала она, сколько могла, и теперь ты, паразит, едешь за счет НИИ прогуляться, зная, как и что исправлять. А НИИ платит заказчику штраф, тебе на дорогу, жратву и мелкие удовольствия.
Михайлов потемнел, как ужаленный.
— Слушай, друг Леша, — сказал он неуверенно, но злобно. — Ты… выбирай слова. За такой поклеп можно и…
— А это не поклеп, — мягко перебил Прошин. — Это констатация печального факта. Ты поставил в генератор технологическую, не покрытую лаком печатную плату. Ты надеялся на балтийские туманы, друг Михайлов, и черные твои надежды оправдались. Влажность. Лака нет. Полгодика — и все параметры платы уходят. В синеву.
— Ч-чушь какая-то! — Михайлов рассматривал мысок своего ботинка. В лице его было что-то бесстрастно-козлиное.
— Ах, Михайлов, нехорошо. Уои’ге a shady type.
— Что?
— Я говорю темная ты личность, преступный тип. Диверсант. Почему же ты английский не изучаешь? А еще в Австралию навострился. Ты вообще-то что можешь сказать? Ит из вёри нессесёри бат итс вёри диффикульт, да?
Михайлов делано засмеялся. Прошин тоже.
— Да, — коварно улыбаясь, продолжал Алексей, — все тайное становится явным. Права пословица. Ворюга ты, брат, и вредитель.
— Это наглость, — задумчиво сказал Михайлов, пуская колечки дыма в потолок.
— Это откровенность, — столь же задумчиво отозвался Прошин. — И мы часто путаем ее то с наглостью, то с лестью.
— Но все нуждается в доказательствах, извиняюсь… — Михайлов расплылся в улыбке, но глаза у него были маленькими и злыми.
— В доказательствах? — изумленно спросил Прошин. — А вот тут уж ты, братец, воистину наглец! Впрочем, доказать труда не составит. И будет это выглядеть так: иду, сообщаю, дело оперативно проверяется…
— Ну и… — произнес Михайлов дрогнувшим голосом, — что ты хочешь… по этому поводу… например?
— Да успокойся, — милостиво отмахнулся Прошин. — Никуда я не иду и ничего не сообщаю. Езжай в свою Латвию, трудись, а я съезжу в Лондон, чтобы и мне жизнь раем не казалась.
— Вот как… — сказал Михайлов растерянно.
— Вот так, — подтвердил Прошин. — А теперь на бумажку и пиши заявление на имя директора.
Михайлов, поколебавшись, взял авторучку.
— Во-первых, о своих художествах. — Прошин сверлил его затылок неподвижным взглядом. — И поподробней, пожалуйста.
После непродолжительных пререканий Михайлов накропал несколько предложений. Закончил: «…в чем и сознаюсь».
— Не раскаиваясь, — заметил Прошин, отбирая листок. Пояснил: — Это в целях моей личной безопасности и вообще для нашего дружественного сосуществования в дальнейшем. Теперь… — Он выдернул из пачки новый лист, придвинув его раскисшему донельзя противнику. — Тоже на имя директора. Пиши: «Ввиду непредвиденных семейных обстоятельств, я, Михайлов… свои инициалы ставь… отказываюсь от работы в австралийском институте космических исследований».
Михайлов с силой зажмурил глаза, но написал.
— Распишись, — елейно диктовал Прошин. — О, какая у тебя красивая подпись. С завитушками. Как думаешь, у всех жуликов красивые подписи? Вот и умничек. — Он сложил листки и сунул их в сиреневую полиэтиленовую папочку.
— Чистая работа, — сказал Михайлов, жалко улыбаясь.
— Грязь одна, — отозвался Прошин, засовывая папочку в сейф. — Примитивный шантаж. — Он повертел ключи от сейфа перед носом Михайлова и опустил их в карман. — Гуляй, Михайлов, — сказал он. — Ты более не интересен мне. Ты свободен, и я отпускаю тебе грехи. Кстати, на будущее: влезать в подобные аферы категорически не рекомендую. Заиграешься и сгоришь. Потом к чему тебе это? Ты способный, эрудированный парень и многого добьешься, если будешь хотя бы умеренно честен.
— А ты не заиграешься? — спросил Михайлов ядовито. — Ты неуязвимый, да? Не спорю — нагрел ты меня нормально, но и тебя нагреют, не распускай перья. Найдутся люди! Человека без поражений нет, как и без родимых пятен!
— Представь, насчет родимых пятен — у меня ни одного!
— Значит, по примете несчастен ты, Лешенька…
— Угу. Скажи это больным меланомой.
— Кому? А… Остри, что ж, сегодня твой день.
— Понимаешь, — сказал Прошин печально, — в последнее время я тоже склоняюсь к жизни честного человека. Ее трудно начать, как всякую непривычную и утомительную работу, но она восхитительна, черт побери! Но вот как ее начать? Подсказал бы кто… А, Михайлов? Ты-то ведь не подскажешь, не сечешь ты в этом вопросе… Ну да ладно. Иди.
После того как Михайлов, страшно хлопнув дверью, покинул кабинет, Прошин долго сидел с закрытыми глазами, отдыхая и переваривая сладкий плод победы. Затем встал, отодвинул примерзшую к оконному стеклу штору, посмотрел вниз. Возле гаража, одетый в синий рабочий халат и поверх него — в телогрейку, стоял Зиновий с ржавым ведром в руке и что-то кричал шоферам, заталкивающим в бокс изрядно покореженный, видимо, после аварии, микроавтобус. Запахнувшись в наброшенные на плечи пальто, скользили по ледяным дорожкам в столовую сотрудники. Из леса брели Глинский и Воронина. Их конвоировал топавший сзади начальник охраны — угрюмый низкорослый человек с морщинистым красным лицом и неживыми прозрачными глазами.
