— Что дадут две недели? — спросил Навашин устало. — Прибор вы будете делать годы.
— Верно, — быстро откликнулся Прошин. — Но мне нужны хотя бы некоторые расчеты.
— Какие именно?
Прошин сбивчиво пояснил.
— Много, — качнул головой Роман. — Я должен сидеть с утра до ночи полмесяца, не выходя на работу.
— Дай мне свой пропуск, — сказал Прошин и, взяв протянутые бордовые корочки, бросил их в ящик стола. — С сегодняшнего дня ты в местной командировке. Сиди дома. Пей чай. Кофе. Работай. — Он ждал ответа. Согласие означало, во-первых, роскошную математическую стыковку всех трех частей докторской, во-вторых, стыковку, сделанную вдалеке от всевидящих глаз Лукьянова.
— Хорошо, — сказал Роман в сомнении. — Но это будут ровно две недели.
— Я тебе очень благодарен, старина, — проникновенно сказал Прошин. — Ты все же благородный человек… И это чистосердечные слова. Пей водичку, а то она выдыхается, собака…
— Химия. — Роман отрицательно покачал головой.
Прошин рассмеялся.
— Чудак ты… — произнес он то ли с неодобрением, то ли с завистью. — Лекарства не признаешь, спиртное и тонизирующее тоже. Телевизор не смотришь, читаешь ветхозаветную литературу. Кстати, оставь адресок. Буду присылать «Литпамятники». Твою любимую серию. А ты мне «Изабеллу». Как?
— Идет, — бесстрастно согласился Навашин.
— У меня еще один разговорчик имеется, — продолжил Прошин и замолчал, понимая, что разговорчик будет последним; Роман пройдет мимо, исчезнув, как сотни других прохожих, но с другими-то ладно, а с этим он так и не поговорил и поговорить не успеет, потому что разговорчик — вранье, а разговор еще не назрел и, верно, уже не назреет. Жаль!
Он зачарованно смотрел на спешащего из его жизни человека, узнавая в нем незнакомую и даже загадочную силу, подобную первозначному смыслу обыденных слов — непонятному и странному; он как бы впервые увидел Романа: высокого, жилистого, в то же время по-ребячьи нескладного, с длинными, чуть вьющимися волосами, смуглым сухим лицом.
— Сейчас я посвящу тебя в одно дело, — справившись с оцепенением, начал Прошин. — Оно вызовет у тебя усмешку над глупостью нашей и суетностью. В общем, тему «Анализатор» могут прикрыть. Она идет без денежных расчетов с медиками, благодаря, скажем так, попустительству директора.
— Почему бы медикам не оплатить работу?
— Да там тоже черт знает что! Денег нет! И чтобы их дали, онкологам надо убедить своих боссов. А как? Доказательств кот наплакал. Но дело в другом. Наши ребята пошли на принцип и… вопреки мне начали делать сканирующий датчик, а там, в верхах медицинских, кое-кто хочет многоячеечную бодягу.
— Смысл? Результат тот же, а датчик-планка дешевле.
— Видимо, там идет своя игра, — многозначительно произнес Прошин. — А как такое дело объяснишь нашим балбесам? А?!
— Все это глупо и… — поморщился Навашин раздраженно.
— От чего ты и бежишь, — сочувственно кивнул Прошин. — Я один понимаю тебя. Они, — он указал на лабораторный корпус, — не поймут. Как не поймут и того, что сижу я тут, как оплеванный, барахтаюсь рыбкой в сети чужих интрижек и переживаю за того же Чукавина, не в состоянии открыть ему положение вещей…
— Короче, — подвел итог Навашин. — Если не будет многоячеечного датчика, тему закроют?
— Ну да… — растерянно подтвердил Прошин. — Да. Поэтому, кроме тебя, я посвятил в это дело Авдеева.
— Авдеев болен. Грипп, что ли. Просил передать.
— Угораздило! — Прошин вырвал из блокнота листок. — Понимаешь, — сказал он, засасывая «паркером» чернила из пузырька, — Лукьянов метит в меня, не подозревая, что рикошетом отлетает ему же в лоб. Но я не обидчив; старик в маразме, и ему надо прощать. И помогать. Помоги ему ты. Поговори с Николаем, и выдайте обоснованное «нет» сканирующей системе.
Прошин написал записку Авдееву.
Коля!
Я уезжаю, и встретимся мы через полмесяца. Дела твои швах. Видишь, какой Лукьяша стервотина? Как выкрутиться — не представляю. Одному, без привлечения лаборатории, расчетов тебе не сделать. Надо убедить этих… повторно и более весомыми аргументами.
К делу подключаю Романа. Это башка еще та. Пришлось, правда, ему подзалить (сам разберешься что к чему), но грех мой тебе на благо.
Сочините на пару железную басню о том, что сканирующая система — бяка. Советую упирать на биологическую сторону вопроса. Впрочем, решайте сами. Вы же большие ученые, да? Быстрейшего тебе выздоровления.
Алексей.
— Вот, — сказал он, заклеивая конверт и передавая его Роману. — Отдашь Николаю. — Он снял очки и сжал ладонью лицо. — Рома, Рома, если бы ты знал, как мне все опротивело… как я устал!
Роман смотрел на него немигающим взглядом. В черных провалах глаз его растворялись почти незаметные серо-фиолетовые зрачки.
— Леша, — сказал он тихо. — Я ведь недоговорил… Поедем вместе, а? Там для тебя найдется и место и работа.
Прошин медленно опустил руку на стол.
— Мой поезд может задержаться? — серьезно спросил он.
— Может, — кивнул Роман. — Я не тороплю тебя. Он будет стоять на приколе месяц, год, пять лет. Но советую поспешить.
— Я всегда буду помнить о нем, — сказал Алексей. — Только вот боязно мне в него сесть.
— А ты не бойся. Это твой поезд. — Навашин круто повернулся на каблуках и вышел, оставив у Прошина досадное ощущение: как от интересной книги, прочитанной не до конца и окончательно утерянной.
Прошин долго и пусто глядел на дверь.
Проснулся он в светлом, предпраздничном настроении, веселый и бодрый, как бывало лишь в детстве, воскресным утром, в день рождения, когда в томной дреме и радостном предчувствии беззаботного дня — гости, друзья, подарки — нежился в постели, а с кухни тянулся ароматный дух пирогов и глухо доносились голоса родителей. Давно не было у него такого пробуждения; последнее время, просыпаясь утром, в тепле простынь, остро ощущая тело свое, он думал о смерти; и были ужасны мысли этих серых рассветных часов, как было ужасно осознание себя — вернувшегося из небытия, куда рано или поздно отойдешь навеки, без всякой надежды на возвращение в это тепло, в этот мир… И тогда все чаще и чаще приходила к Прошину мыслишка, нашептываемая жизнелюбивым Вторым…
Итак, он проснулся. Веселый и бодрый. Час был ранний, но спать уже не хотелось. На кухне раздражающе капала из крана вода. Он, чертыхнувшись, встал, прикрутил его вялыми со сна пальцами и вновь нырнул в постель.
Хлесткий тяжелый дождь стучал по тротуарам. Потоки воды, подхватывая талый снег, неслись с крыш, с хлюпаньем разбиваясь об оконные карнизы.
«Начало февраля — и дождь! — ежась под одеялом, злобно подумал Прошин. — Все химики-физики мудрят. А я кто? Физик… — И он тихо рассмеялся. А потом с некоторой досадой подумал: — В Лондоне-то, наверное, сейчас так же уныло, сыро и пакостно. Зонтик, надо обязательно взять зонтик! Господи, от чего бегу? От того, к чему прибегу?»
