«Ладно ныть, — сонно сказал Второй. — Все вы ноете, когда в достатке и в неге. А даст жизнь в рожу, вспомните свое нытье с изумлением».
«И то правда», — согласился Прошин и начал одеваться.
В аэропорт он приехал за час до посадки, хотя знал: еще никакой прилет и отлет не проходили без опоздания. Посидел, выпил чашечку кофе, еще раз проверил — на месте ли документы: билет, синенький паспорт, и, наконец, отправился на таможенный досмотр.
— В Лондон? — без энтузиазма спросила пожилая таможенница с воспаленными глазами и, не ожидая ответа, шлепнула печать на декларацию. — Проходите…
Чемоданчик уплыл по конвейеру, паспортный контроль прошел быстро, и вскоре он стоял у металлического барьера под хлопающим от ветра тентом, наблюдая за передвижением лениво урчащих, таких неуклюжих на земле лайнеров.
Чего-то недоставало. Как недоставало утром, при пробуждении, запаха пирогов и родительских голосов из кухни… Но чего? Оли? Может, и Оли… И вдруг мучительно захотелось вернуться не в пустую, набитую хозяйственными и музыкальными агрегатами квартиру, а домой — где ждут. И не кто-нибудь ждет, а прошлая, утраченная семья, невозвратимое, из рук упущенное счастье. После развода он часто звонил жене, вернее, теперь уже не жене. Почти бессознательно набирал номер телефона, но когда слышал ее голос, терялся, понимая, что сказать нечего; спрашивал о сыне. Ребенок прежде его не интересовал. Но чувство отцовства все же пришло, пусть запоздалое, но и вдвойне острое от этой своей запоздалости. И вспоминалось: утром, заспанный, сын приходит к нему в постель; он обнимает маленькое теплое тельце ребенка, вдыхает пшеничный запах его волос, и так они засыпают и спят — вместе. А может, это было всего лишь тоской по отцовству. Но так или иначе приступ этой тоски он ощутил впервые как бесповоротность происшедшего, когда в очередной раз набрал тот же номер телефона и услышал тихие, с трудом дающиеся жене слова:
— Я вышла замуж, Леша. У ребенка есть отец. И если ты не хочешь причинить боль ни мне, ни ему, пожалуйста… не звони…
Все кончилось, кончилось. Пищала трубка в онемевшей руке, горло перехватило удушье, и было пусто-пусто, словно выпотрошили его целиком, начисто, оставив одну оболочку: бессмысленную и мертвую, как высохший кокон.
Но он поднялся от удара. Он всегда поднимался от ударов. И снова лез в драку, снова искал смысл.
И тут недремлющий Второй почти сочувственно сказал:
«Не кручинься, Лешка. Смысл не един, их полно, этих смыслов. У одних — семья, у вторых — работа, у третьих — творчество, у четвертых — водка. И всяк по-своему прав. Да и тебе без смысла не остаться. И смысл твой прост как самовар: жить в достатке и удовольствии. И пусть говорят: мещанство, и пусть мошенничество, и пусть бездуховность и жестокость, пусть! — ты тоже по-своему прав. Мир-то пока не тот… За мной, приятель!»
Другого хотелось Прошину, другого… Чего — он и сам толком не знал, но это глодало, мучило… А иной раз наоборот: возникала мыслишка, что все, дескать, и замечательно, ведь он может приехать на своей мощной машине домой, достать вино и, наслаждаясь первосортной жратвой и питьем, глазеть в плоский цветной телевизор. Может позвонить красивой девочке. Или, устав от блаженного безделья, попить душистого чайку, расстелить чистые, свежие простыни (ах, этот волшебный запах свежего белья, запах воды и мороза!) и, завернувшись в шелковое одеяло, спокойно уснуть на широкой тахте…
Прелестна жизнь! Нет?
Объявили посадку. Толпа пассажиров, гомоня и толкаясь, хлынула к маленькому, открытому с боков автотрамвайчику, вмиг заполнив его. Трамвайчик напрягся и покатил, лавируя меж самолетов и бензозаправщиков. Взвесь водяной мелкой пыли слепила глаза. Прошин, придерживая воротник куртки, смотрел на уменьшающееся здание аэровокзала.
«Да, — думал он, — я одинок. Но утверждаю своим одиночеством себя — сильного, мудрого, стоящего выше толпы».
«О! — сказал Второй. — Какие мы, а? Ну, а знаешь, что такое ущемленное тщеславие? Это когда силенок стать во главе толпы не нашлось и потому приходится делать вид, что стоишь выше ее, хе…»
— Сатир, молчать! — сказал Прошин.
Он шел по трапу, воодушевленно и смутно рисуя себе предстоящее заграничное житье-бытье и вспоминая квартиру, где остался невыключенным холодильник, набитый снедью, где все ждало его… Пусть равнодушно. Но ведь его ждали вещи. А с вещами куда легче и спокойнее, нежели с людьми. Они не мешают, они послушны, они постоянно красивы и, что самое главное, — заменимы. Без всяких обид и горечи утрат как с одной, так и с другой стороны.
Самолет шел на посадку.
Серый, непроглядный туман застилал иллюминатор, и как ни старался Прошин различить землю, не увидел ничего, кроме двух дождевых капель на круглом стекле. Он раздраженно задернул радостноголубенькую занавесочку, по которой, изнемогая, ползла сонная муха.
Счастливое существо — залетело в самолет и кочуй без виз и валюты из страны в страну. Он уже начал придумывать мухе-путешественнице разнообразные маршруты, но тут самолет тряхнуло, гудение двигателей оборвалось и лайнер, дрожа, покатился по полосе. Приехали.
В холле, где возле резиновой подковы конвейера томилась публика в ожидании чемоданов, к Прошину подошел угрюмый молодой человек в джинсах и брезентовой куртке с отороченным мехом капюшоном.
— Вы — Прошьин? — спросил он напряженно и, услышав утвердительное «йес», пояснил: — Я — шофьер.
В этот момент полог откинулся, и по кругу, блестя фальшивой пластмассовой кожей и хромом утопленных замков, поплыл первый чемодан. Чемодан Прошина.
И вот он сидит в автомобиле и несется по длинной магистрали Хитроу — Лондон. Хлещет дождь по ветровому стеклу, свистит ветер — дождь и ветер, ничем не отличимые от тех, московских. И почти все то же. И грязь, и сырость, и асфальт, и редкие пешеходы с зонтиками. Мелькают по краям дороги современные коробки зданий — стеклобетон-металл, рекламные щиты и пустыри, тонущие в тумане.
Он передвинул стрелки на два часа назад. Боже! — ведь два часа назад он еще был в полете! Странная штука время… Люди выдумали время. А его нет…
Лондон… Прошин вглядывался сквозь замутненное моросью стекло на спешащие толпы, магазинные витрины, по-дневному мертвые скелеты реклам над лепными карнизами домов, в чугунные решетки балконов, надменные линии стен и крыш.
«Что оставить в памяти от этой дороги? — блуждала мысль. — Какую картину сохранить? Сохранить так, чтобы при слове ЛОНДОН всплывала именно она?»
Впопыхах, но уже навечно он выбрал не самую удачную: вишневый клопик-«фольксваген», остановившийся под алюминиевым козырьком, около входа в какой-то банк. Ну, что же, пусть ЛОНДОНОМ будет этот мимолетный фрагментик…
Фирма располагалась на окраине. Ее стеклянный параллелепипед зиял бутылочно-зеленой брешью среди улочки ухоженных беленьких особнячков, обнесенных железными изгородями-сетками; особнячков, похожих на опрятных, интеллигентных старушек. Но таких, себе на уме.
