К дому Андрея он шел пешком и добрался туда взвинченный, злой, уставший от размашистой и долгой ходьбы.
«Сволочи, все сволочи», — остервенело шептал он про себя, длинно и зло звоня в дверь.
Никто не открывал… Прошин уже приготовил проклятье, но, прислушавшись, уловил за дверью чье-то дыханье.
— Андрюха! — крикнул он, трахнув кулаком по жестянке почтового ящика. — Это я, открой!
Замок лязгнул, дверь на цепочке приоткрылась, и показалось бледное лицо Андрея. Одной рукой он спешно заправлял в брюки расстегнутую рубаху; другой — приглаживал растрепанные волосы.
— Слушай, Леш, — негромко сказал он, оглянувшись. — У меня тут подруга… Погуляй минут десять, а?
Через полчаса из подъезда выпорхнула миловидная подруга: дубленка, расшитая узором белых ниток, соболья ушанка, замшевая сумка с бахромой; полоснула по Прошину внимательным взглядом, уселась в желтые неухоженные «жигули» и, с шумом включив передачу, удалилась.
Прошин двинулся к подъезду.
Его встретил слегка подвыпивший Андрей, одетый на этот раз в одни лишь красные спортивные трусы, и маршальским жестом пригласил войти в комнату.
— Молодец! Очень вовремя!
— А я думал — дома никого нет, разозлился! Надо же, думаю, досада! Поцеловал замок и — обратно. Таня где?
— Где… Дежурит. А я тут, как видишь… Я люблю часто, но всегда искренне, — продолжал Андрей, сидя на полу и просовывая ногу в брючину. — И женщины ценят меня за такое замечательное качество.
— Ну, положим, врешь, — сказал Прошин. — В тебе этой искренности — как воды в булыжнике.
— Не скажи. Вообще-то конечно… Где ее искать, у кого в наш бессердечный век?.. Но я искренне верю в роль. Как в реальное состояние. Я, брат, хороший актер и умею заставить зрителя забыть об условности сцены. — Он наконец справился с брюками и встал. — Но, доложу тебе, с Татьяной я в свое время не актерствовал. Это была любовь. Большая и чистая. Иногда даже приятно вспомнить.
— Особенно сейчас, — фыркнул Прошин. — Когда у обоих рога до потолка.
— До потолка — это вряд ли, — сказал Андрей, — но спорить с компетентным человеком не берусь. Пошли пить кофе.
— Что ты сказал? — с холодным недоумением спросил Прошин.
— Кофе пошли пить, кофе… — с ангельской простотой повторил Андрей. — Бразильский, быстрорастворимый. Кстати, почему «кофе»— мужского рода? С какого такого? Или «кофе» — мужского, а «кофе с молоком» — среднего? Ну, пошли… — Он потянул Алексея за рукав.
Прошин рывком освободил руку. Физиономия Андрея стала замкнутой и плутовато-почтительной.
— Ты взбесился? — глядя Прошину в глаза, спросил он.
— Ничего не понимаю. — Тот снял очки, устало потер глаза костяшками пальцев. — Ты намекаешь…
— Намекаю. — Андрей спокойно разливал кипяток по чашкам. Рука у него было загорелая, полноватая, густо поросшая мягкими черными волосиками; обручальное кольцо плотно сидело на безымянном пальце. — Собственно, я все готов понять. У меня бывали грехи. Но с женами друзей… Неприятно…
— Да ты с ума сошел! — возразил Прошин.
— Кому верить? — рассуждал Андрей. — И во что? Вечная ложь. На работе, ибо тамошняя истина: зарплата и должность; с друзьями — потому как их нет, а считаются они таковыми в силу той условности, что вроде бы должны существовать; жена — штучка сродни условному другу, да и болезнь у вас одна: любите со слезой рассуждать, что, дескать, не так живем. Не к тому стремимся. Карьера — низость, вещи — хлам, надо искать идеалы.
— Да я же повторяю, — встрял Прошин растерянно.
— Лицемеры, — без выражения продолжал Андрей. — Вот я. Циник, погряз в мещанстве, но насколько внутренне честнее. Я могу заявить о себе: ничтожество. Вы — никогда! Аристократы духа, как же! Выпендриваетесь, как мухи на аэродроме. Только кому ваше фарисейство нужно, самим, что ли? Игра в положительные персонажи. Ты бы хоть не ломался, Леха, а? У тебя-то, по моим большим подозрениям, если и завалялось какое положительное качество, так это… резус-фактор!
— Он у меня отрицательный, — медленно сказал Прошин. — Знаешь, Андрей, думай, что хочешь, но… если и прав ты, то в одном: мы с тобой — да, ничтожества. Таня — нет. А коли есть у нее симпатии ко мне, принятые тобой за признак измены, то дело в том, что она ищет кого-то. Человека, никогда о себе как о ничтожестве не заявляющего. Может, и любит она меня… По ошибке.
— Страсти-мордасти. А ты?
— А я? Что я? Мы с тобой те игральные кости, что из одной кубышки на божий свет вытряхнуты… Главное: какую площадь составляют белые пятна на черных боках… Впрочем, к Татьяне я равнодушен. Успокойся.
— Вот что. — Андрей пил кофе, после каждого глоточка облизывая губы. — С Танькой у нас критические взаимоотношения. И на эту зажравшуюся истеричку, которую я все-таки люблю, ты один способен оказать влияние. Прошу — окажи. До развода дойти не должно, ясно? К сожалению, у меня одно окно, и один свет в нем: та самая карьера. Отбери ее — и кончился я. Понял? Кстати, ты по какому поводу заявился?
— Да так. Навестить.
— А… — Андрей соскребал ножом со дна пустой картонной коробки сахарную пудру и ссыпал ее в чашку. (Он был меркантилен во всем, однако меркантильность свою за недостаток не считал.)
«Как же о нем Татьяна однажды сказала? — вспоминал Прошин. — А! Он из тех, кто, разменяв кому-нибудь в автобусе рубль, всю жизнь будет восхищаться своей отзывчивостью».
— Ты не любишь людей, — внезапно сказал он. — И ты несчастен. Счастлив же только тот, кто любит их.
— Да, — грустно подтвердил Андрей. — Люди хотят, чтобы их любили, а у меня не хватает на это ни сил, ни желания, ни… способностей. Но чья бы корова мычала, а твоя бы…
— Эт-точно, — задумчиво сказал Прошин. — Спасибо за кофе, хозяин.
И он направился в прихожую.
— Заходи, — Андрей, поглаживая себя по животу, шагал следом.
— Что за отрава? — Прошин взял с полочки возле трюмо темнокоричневую склянку с желтой этикеткой.
— Хлороформ, — зевнул Андрей. — Танька с работы притащила…
— Подари.
— Бери. Только не вздумай дурью маяться; тут доза на трех слонов.
— Я чрезвычайно благоразумный человек, — сказал Прошин и, наспех тиснув Андрею руку, сбежал по лестнице.
Темным переулком он побрел к остановке автобуса. К вечеру похолодало. Ветер со слепой злобой рыскал по сырым улицам, срывая старые афиши, раскачивая лампы фонарей, дергая жалобно гудящие струны проводов. Прохожие неловко скользили по грязному панцирю мартовского гололеда.
Он влез в автобус, поудобнее устроился на сиденье и, сунув озябшие руки в меховые карманы дубленки, нащупал склянку. Машинально выдернул плотно притертую к отверстию стеклянную пробку.
