«А может… попробовать? — проползла ленивая мыслишка. — Так, осторожненько. Хоть обалдею чуток…»
Оглянулся. Задние сиденья пустовали. Достав носовой платок, он опрокинул на него горлышко пузырька. Булькнуло, и серое влажное пятно быстро расползлось по материи. Он поднес платок к лицу. Сладкий, приторный запашок саданул в нос. Несколько раз он с силой втянул воздух. Ни малейшего результата… Пузырек вновь ткнулся в платок, и процедура повторилась. Опять хоть бы хны! Хотя… что это?!
Тонюсенько зазвенело в ушах, мир задрожал мелко-мелко, будто состоял из явно зримого сцепления молекул, готовых разлететься, рассыпаться, превратив все в хаос, и… уже не было тускло расплывавшихся в стекле городских огней, исчезло автобусное тепло, гудение двигателя… Тяжелой, мертвой синевой висело над ним странное, неземное небо. А сам он несся по воздуху к входу в некий туннель, напоминавший туннель метро, когда поезд с улицы ныряет под землю. Его влекла туда жуткая, неодолимая сила. Он хотел закричать, но крик упругим комком застрял в горле, раздирая его судорожной спазмой: около округлой темной дыры появилась огромная усмехающаяся голова… черта! Он мог поклясться: голова дьявола! Уродливая, в бородавках и шерсти, с мудрыми, гадко смеющимися глазами. Арка ширилась, будто кто-то раздвигал ее изнутри. Он рвал мышцы, противясь страшному полету, он знал: там, в угольной черноте подземного коридора, гибель, конец! Он судорожно искал спасения, I мысли звенели, леденя мозг… А дыра неуклонно приближалась. И тогда его охватило ощущение смерти, ощущение бессилия перед судьбой, когда уцелеть — невозможно, когда остается впитать истекающие секунды света и жизни, чтобы с ужасом погрузиться в ночь и забвение, без следа растворясь в них. И он влетел в арку! Но в последнее мгновение с отчаянной ненавистью ногтями вцепился в эту чертову рожу, караулившую вход во мрак.
…В автобусе стихало эхо возмущенного и испуганного вопля. Прошин оторопело повел глазами. Он находился на прежнем месте, держа в руках шляпу и парик впереди сидевшей дамы вида чрезвычайно сурового и неприступного. До сей поры дама увлеченно читала сатирический журнал «Крокодил», валявшийся теперь в проходе.
— Простите, — промямлил Прошин, возвращая жертве ее аксессуары. — Мне стало плохо…
Дама пребывала в шоке и потому покорно молчала. Прошин, качаясь, встал и двинулся к выходу.
— В милицию таких надо, — раздался чей-то рассудительный бас. — Хулиганье! Нажрутся, а потом безобразят!
К нему уже нерешительно направлялись энтузиасты, но, отодвинув створку двери, Прошин выскочил из автобуса на ходу.
— Мистика какая-то, — шептал он, красный от стыда. — Галлюцинации, что ли? Во дела!
Сердце прыгало у него в груди.
Он извлек из кармана пузырек и, с наслаждением грохнув его об асфальт, быстро зашагал по грязному, истоптанному снегу тропинки, пересекавшей широкий газон скверика.
Он слонялся по квартире, ругая себя за глупость, за мальчишескую выходку с хлороформом, за излишнюю откровенность с Андреем: нет чтобы оборвать все его обвинения и рассказать о деле, — ведь тот мог посоветовать дельные вещи, мог; а то порассуждали за жизнь, идиоты… Что же делать? Ползти, как напакостивший пес, к Бегунову, каяться, молить, чтобы сокрыл грешок? Ну нет. Каяться противно, да и бесполезно — пощады не будет. А время тает и тает, приближая расплату; кружит по циферблату, поблескивая золотом, торопливая стрелка; останови ее, рабу Времени, — но Время не остановишь, не обманешь! И вдруг сверкнуло: «Поляков! Конечно!» Ломая ногти о тугой диск, набрал номер.
— Это Алексей.
— Здорово, Алексей, — донеслось сонно. — Как дела?
— Как у картошки… Если зимой не съедят, то весной обязательно посадят.
— Ничего, — оценивая юмор, протянул Поляков. — Надо запомнить.
— Мне срочно — сегодня же! — требуется встреча с тобой! — нервно сообщил Прошин.
— Ну? Так прижало? Адрес есть?
— Да.
— Машину оставь у торца дома. Если поедешь вдоль подъездов, обратно не выберешься… Новостройки, маму их…
…А Поляков преуспевал!
Прошин понял это еще тогда, у Тани, но сейчас, разоблачаясь в прихожей, просто поразился: мягкий зеленоватый свет, струящийся из каких-то конусов на отделанном красным деревом потолке; блестящий рычаг вешалки, подхвативший его пальто и скрывшийся вместе с ним за раздвижными дверцами шкафа, принявшими вид резного панно; еще пяток различных фокусов…
Они вошли в комнату, и автоматически вспыхнул свет.
— Вот, — поднял руку хозяин. — Квартира-робот. Двадцать первый, по всей видимости, век.
Но от двадцать первого века в комнате присутствовал только этот неестественный, цвета морской волны, свет — какой-то ощутимо плотный… В остальном же здесь прочно обосновалось изысканное антикварное средневековье. Тут были и шкуры зверей, устилавшие пол, и тяжелая позолоченная мебель с гнутыми ножками, и пухлые в потрескавшейся коже переплетов фолианты, жавшиеся друг к другу за узорчатыми стеклами в нишах старинных книжных стеллажей.
— У тебя одна комната? — спросил Прошин, с любопытством оглядывая интерьер и присаживаясь на узенькую софу.
Поляков не ответил. Он чем-то щелкнул, дверцы секретера, стоящего напротив софы, стрельнули вбок, и, волоча да собой молочнобелую змею провода, на Прошина выкатился уютный сервировочный столик: бутылка «Наполеона», два серебряных наперстка, конфеты и тонко нарезанный лимон на японском фарфоре.
«Пижон», — подумал Прошин.
— Ну-с, — Поляков разливал коньяк, — сначала за встречу…
Выпили за встречу.
— У меня сегодня такое ощущение, — сказал Прошин, морщась от конфеты, в которой было пойло раза в два крепче коньяка, — будто я наелся стекла…
— Интересное ощущение.
— Да, паскудное. Ладно. К делу. Я вляпался в скверную историю, и мне нужен совет.
— Это приятно, — отозвался Поляков задумчиво.
— Что значит «приятно»?
— Что ко мне приехали за советом. За ним ездят, как правило, к близким людям.
— А мы близкие люди, — сказал Прошин искренне. — Нам чего уж друг перед другом ваньку валять… Так я, во всяком случае, думаю…
— Я тоже думаю, что ты так думаешь, — Поляков раскрыл рот и шумно зевнул. — Ну, хватит признаний в любви. Выкладывай, что душу грешную гнетет.
И Прошин начал выкладывать. Он рассказал все, даже о симуляции сердечного припадка, после чего они хохотали так долго и весело, что у Прошина соскочили очки, опрокинув наперсток с коньяком.
Поляков, чертыхаясь, принялся вытирать лужицу на столике.
— А ты бы соорудил для этой цели робота, — посоветовал Прошин. Хандра его пропала, и он заметно повеселел.
— А что? — отозвался тот. — Я так полагаю: если какие-нибудь болваны не разнесут наш шарик своими тоннами и мегатоннами, то умные люди наклепают этих роботов — и начнется изумительная эра. Представляешь — была бы тут сейчас этакая электронная сволочь «принеси-подай» — какая красота! — Он вновь наполнил наперсток. — Ну, Леша, история твоя, прямо скажем, не из ароматных… Но сам виноват. Набрал кадры… А вообще-то дело в другом. Мещанский у тебя какой-то кругозор. Надо же: такой вроде умный и такой дурак. И аппаратура есть, и детали к ней, и связи, а все, как торшер без лампочки, стоит, пылится. А нет чтобы создать свой круг. Чтобы и в НИИ все свои были, и на кафедре, и в вузах… А ты? Торчишь корявым дубом посреди чистого поля и тоскуешь. При таких-то возможностях! Оглянись! У продавцов своя компания, у журналистов своя, у… куда ни сунься! У меня тоже. А у тебя?
