И ему стала до отвращения неприятна комната, хранившая дух и вещи этого человека; дернулась омерзением кожа от прикосновения мягкого плеча Тани, знавшего ласки его губ, пальцев, дыхания; и неудержимо захотелось перенестись к себе, отмыться, сесть в кресло, погрузиться в великолепие одиночества и бездумия, закурить… Черт с ней, с этой привычкой, в конце концов.
— Ты о чем думаешь? — шепнула она.
— О тебе. — Прошин отодвинулся, но она положила голову ему на грудь, и он едва не вздохнул досадливо.
— А ты лжешь, — вдруг сказала она.
Он повернулся к ней. Комната тонула во мраке, и от света уличных фонарей, пробивавшегося сквозь шторы, синие глаза Тани были бездонны.
— Лжешь, — скучно повторила она. — Всем ты лжешь, Леша. А думал ты о том, о чем мы никогда не говорим: об Андрее.
— При чем здесь он? — недовольно спросил Прошин. — И потом: почему это я лгу всем?
— Да, Леша, да! — Она резко приподнялась на локте. — И ты лжешь, и я лгу! И к чему это нас приведет? К пустоте. Мы и так уже в пустоте, только не хотим в этом себе признаваться. Мы боимся совершить поступок… Мы привязаны к тухлому, но уютному бытию. А я уже не могу так! А с Андреем мне попросту невыносимо! Как с трупом в одной комнате! Но только пройдет время — и смирюсь! Алешенька, — она гладила его теплыми ладонями, — мой самый красивый, самый замечательный; ты умница, ты — все для меня! Давай начнем все вместе… Я хочу детей, мне уже тридцать лет, тридцать! Скажи, только скажи, и я уйду от него.
— Да, Леша, да, — она резко приподнялась на локте, — и ты лжешь, и я лгу! Да и как мы живем, Леша? Одно слово: мещане. А почему так — сама не знаю. С детства мне вдалбливали вроде бы правильные истины: учись, получай пятерки, поступай в институт; говорили: защищай диссертацию, выходи замуж — да так, с умом: и по любви и по расчету. И я все делала с умом! И к чему пришла? Есть машина, дача, мотающийся по заграницам муж, есть работа! Но все… ложь! Я лечу людей, и на совесть лечу, но ведь знаю: смысл труда моего не столько в служении людям, сколько в служении степеням, кабинетику… Вот наша болезнь. Моя и твоя. И если промедлим… Андрей-то уже завяз! И невыносимо мне с ним. Как с трупом в одной комнате! Но только пройдет время — и смирюсь! Алешенька, — она гладила его теплыми ладонями, — мой самый красивый, самый замечательный; ты умница, ты поймешь. Лешенька, давай вместе, давай уедем отсюда куда-нибудь, начнем жить так, чтобы каждый день — событие. Или останемся, да, останемся, но будем иными, понимаешь? Я хочу детей, мне уже тридцать лет, Леша, тридцать! Скажи, только скажи, и я уйду от него.
«Она просто зажралась», — с раздражением подумал Прошин.
Но в то же время было ему как-то не по себе, — боязно и странно оттого, что кому-то он дорог, кто-то любит его, — будто он невольно обкрадывал… И захотелось бежать прочь, замкнуться одному и ни о чем, абсолютно ни о чем не думать!
— Я тоже люблю тебя, — сказал он, придав голосу глухоту и растерянность. — Но… я часто думаю об этом… получится ли у нас семья? Я боюсь принести тебе несчастье, пойми! («Дай, дай ей надежду, иначе тебе не уйти отсюда легко!») Я обязан все взвесить. Ради тебя. А для этого необходимо время.
Она заплакала. А он лежал, гладил ее волосы и мечтал, когда же наконец вырвется отсюда…
«За все надо расплачиваться. А жаль!»
— Хорошо, — шепнула она, утирая слезы. — Подумай. Я сейчас… — Она встала. — Кофе принесу.
Оставшись один, он осторожно, с облегчением вздохнул. Надо уходить. Завтра, когда наступит по-змеиному мудрое утро, им будет особенно тягостно и неудобно друг перед другом — словно кто-то видел их голых в окно. А для нее эта ночь — каторга. Она — любовница, не жена, вставать ей рано, обязательно до него, чтобы и причесаться, и освежить лицо, и вымыть косметику из морщинок возле глаз, и подмазать реснички вновь — лишь бы не показаться ему увядшей, некрасивой. Мысль об этом будет свербеть в ее сознании до рассвета; отрывист, воспален будет сон ее, и проснется она разбитая, уставшая, подавленная…
— Не надо кофе. — Он нашарил в потемках одежду.
— Ты уезжаешь? — Она прильнула к нему. — Останься…
— Я должен побыть один, — сказал Прошин, мягко отводя ее руки. — Не обижайся.
Он молча оделся и вышел вон.
Улица была темной и сонной. Слегка подморозило. Утих ветер, и кончилась сыпаться сухая снежная крупа. Дышалось легко и привольно. Блики света от фонарей спокойно лежали на черной эмали машины.
«И фонари стояли согнуты, как рыболовные крючки…» — вспомнилась стихотворная строчка собственной выпечки, и он тут же постарался забыть ее, затушевать в памяти, дабы не зацепилась она в голове.
Он сел в машину, пустил движок, и тут ему невыносимо захотелось курить.
«По такому случаю можно», — решил он с иронией, но когда уже нащупал пачку сигарет в кармашке за спинкой сиденья, решил, что никаких поблажек! Столько натерпеться и разом из-за пустякового каприза все перечеркнуть? Нет. Он потерпит. И дело того стоит.
Проснулся Козловский в полдень, повинуясь давней своей привычке поздно ложиться и поздно вставать, ибо при дневном свете ему не писалось, и потому творческая его деятельность начиналась вечером, затягиваясь, как правило, до середины ночи. Далее, проснувшись, он собирался на работу: набивал портфель рукописями рассказов, фельетонов, сатирических миниатюр и отправлялся в скитания по редакциям, сценарным отделам киностудий, эстрадным мастерским, обедая и закупая продукты к ужину в тамошних буфетах. Подобный образ жизни его не смущал; напротив, он находил его единственно для себя приемлемым и возможным. Да и все было бы хорошо в жизни Александра Козловского, если бы в последние годы не начало глодать его неприятное осознание своей литературной посредственности. Писал он всегда добросовестно, с душой, получалось у него иной раз колко, остроумно, но слава… слава Козловского избегала. За публикациями его следили лишь друзья и знакомые, а в Союз писателей с тоненькой брошюркой, выпущенной год назад хилым тиражом, Александра не принимали. Он винил жанр, обязывающий к краткости изложения, ругал издательских боссов, не принимавших малогабаритный юмор и сатиру всерьез, хотя втайне и соглашался с ними: газетной прозе место в газете. А творить прозу негазетную Козловский не мог. Не умел. Не раз он пытался начать полотно масштабное, с клубком идей, с армией персонажей, но неизменно забрасывал его на четвертой-пятой странице — выходило не то… Он сбивался на игривый язык фельетона; герои рисовались водевильными, и прилепить к ним какие-либо чувства и страсти просто не удавалось. Иногда, зарядившись окрыляющим чувством прозы, навеянным хорошей книгой, он, отчаявшись, просто грубо подражал, но борьба со словом была по-прежнему безуспешна, и пока он бился над фразами, неуклюжими, по-ученически корявыми, начинала вызывать сомнение фабула. Козловский приходил в ярость, с размаху шмякал ручку о насмешливый лист бумаги и давился истеричными ругательствами. Тем дело и кончалось. Над собой он однажды пошутил так: «У него была мысль стать писателем. Других мыслей у него не было».
