Прошин, исподлобья посматривающий на него, нервничал. Он понимал: достаточно Авдееву подняться этажом выше и зайти к Бегунову, все может мгновенно…
— Коля, — он интуитивно подыскивал слова, — у нас тебе ничего не пробить. Но я обещал. И обещание выполню. У меня есть товарищ в одном НИИ. Такой… Блат в аду и в Пентагоне. Он поможет тебе. Так что… дело не кончено. А вообще, старина, тебе надо забыть Наташу и уйти отсюда, — выпалил он напрямик. — Здесь ты ничего не добьешься.
— Да, — сказал Авдеев. — Здесь, да и везде… Ничего.
— Я сейчас позвоню этому человеку. — Прошин подвинул к себе телефон. — А ты пока иди в лабораторию, сообщи ребятам…
Когда Авдеев вышел, Прошин с ожесточением потер лоб и, сильно хлестнув себя по щеке ладонью, набрал номер Полякова.
— Привет, покровитель, — сказал он монотонно. — Как протекает ваша удивительная жизнь?
— Жизнь как у желудя, — прозвучал бодрый ответ. — Если сорвешься — какая-нибудь свинья обязательно съест. И никому не пожалуешься — вокруг одни дубы. Как хохма?
Прошин усмехнулся.
— Продай в газетку. Там юмор ценят. В рублях. И слушай другую хохму. Сегодня официально сняли тему. Но вышел конфуз: представляешь, один из моих парней нашел способ безошибочного определения злокачественных образований в организме. А теме — крышка!
— Не везет мужику.
— Еще как!.. Так у меня предложение — возьми парня к себе, а? Не прогадаешь. Прикинь — есть готовое решение. Отличная тема; в каком смысле, ты понимаешь. Дои ее — заработаешь и славу как руководитель, и все остальное… Ну?
— Слушай, парнишечка, а как в таком случае медики? Я без их благословения…
— Это я улажу, — сказал Прошин и вспомнил Татьяну. — Это… один момент…
— Решение не липа?
— По-моему, нет. В общем, мы договорились, да? Присылаю человека к тебе… Конечно, восстановить что-либо сложно. Но ведь и можно! Предъявишь решение, медики поддержат — и вперед! Пробьешься! С твоим-то весом… ха-ха. Престижное дело! Сунь начальству положительный результат, а после верти работой, как хочешь.
— Не учи отца, как детей… Лучше скажи: почему ты сам против такой престижной работы?
— Леня, — ответил Прошин серьезно. — По-моему, мы с тобой начали варить одну кашу. У меня цветное ТВ, у тебя — анализатор на интегралках… Добро пропадать не должно.
— А этот парень? Ты в нем… не нуждаешься? Только не ври…
— Старик, — сказал Прошин с грустью. — Тут глубоко личное дело. Да, этот парень здесь ни к чему. Он очень хороший, ты не думай… Но он не нужен мне…
И Прошин перекрестился.
Все майские праздники Авдеев провел дома, в своей узкой, темной комнатенке, служившей в былые времена не то чуланом, не то кладовкой, где ранее его соседи по коммуналке хранили тряпье, велосипеды и макулатуру. Теперь здесь стояла солдатская панцирная койка, комод, старенький телевизор, столик на железных ножках и две табуретки.
Он ходил из угла в угол, водил пальцем по пыли, припорошившей скудное убранство его жилища, рассеянно прислушивался к звяканью рюмок и шуму застолья за стенами, потом ложился на неразобранную кровать и, уткнувшись лицом в жесткую подушку, подолгу лежал так. Он жил словно оглушенный снотворным, и окружающее было однообразный, расплывчатый сон. И где-то в мути этого сна привиделся ему сон другой, настоящий. Снилось Авдееву детство. Заимка. Снегом занесенный сарай. Мохнатая лошаденка. Пар идет из ее чутких влажных ноздрей. Рядом дед — укладывает сено в дровни. Дед в валенках, куцей шапчонке; в седенькой его бородке, обметанной инеем, запутались золотистые спиченки соломин. Лицо у деда грустное, а взгляд задумчивый, пристальный, будто ищет он какие-то важные слова внуку, — но не тому белобрысому баловнику в наспех обрезанной шубейке, что вертится рядом, а другому, смотрящему на него из далекого далека, через длинные версты, через долгие тридцать лет. И вот уж первым словом дрогнули иссеченные шрамами и морщинами губы старика, но ускользнул сон. Опять комната. Глазеет телевизор в пустоту серым оконцем экрана. За стенами — тихо. Улеглась пляска, разошлись гости. Вечер. Отступила сонная одурь — и потекли мысли, светлые, как воспоминания о детстве. Мелькнули перед глазами таежная деревушка, кладбище над голубой пропастью Енисея, где мать с отцом, дед с бабкой… И потянуло домой, к родным избам, заплотам, лугам… Чтобы идти по ломкой прошлогодней листве, высветленной весенним солнцем, дышать хвоей, любоваться тайгой, стряхнувшей с ветвей своих сырые снежные пласты, ожившей после зимней спячки; гладить нежные, еще не огрубелые листочки и потом, подойдя к знакомому роднику, встать перед ним на колени и, зачерпнув ладонью воды из ключа, жадно напиться вина Земли.
Так что же… назад? Отринуть все, на что, в общем, уже потрачена жизнь, и доживать ее теперь, став тем, кем были деды? — охотником, крестьянином, рыболовом… А почему бы и нет? Их жизнь была куда более цельной в своей простоте, и куда до нее его сегодняшнему пустому, суетливому существованию…
На следующий день к Коле пожаловал Прошин. Белый костюм, Такая же белая кепочка-блин, зеленая модная рубаха; шелковый платок, как бы ненароком выбивающийся из-под ее воротника, ласкал чисто выбритый подбородок. Злой юморок, губы в кривой улыбочке, печаль в глазах. Все, казалось бы, понимал Коля в этом человеке, но вот густую, настоявшуюся печаль его взгляда, схожую с отблеском неотступной, как при тяжком недуге, боли, понять не мог; был этот взгляд отстраненным и обладал магнетической какой-то силой, что заставляла подчиняться как Авдеева, так и многих других пугливо и беспрекословно.
То же произошло и на этот раз.
— Едем, — сказал Прошин, и хотя ехать куда-либо Авдеев решительно не желал, возразить не смог: надел курточку, ботинки и покорно полез в машину, даже не спросив, в какую, собственно, сторону лежит путь. Разъяснения он получил позже, когда «Волга», пискнув тормозами, остановилась против НИИ Полякова. Идти туда Коля тоже не жаждал, но все-таки под тем же грустным, всепонимающим взглядом прошел через вертушку на территорию и далее — в секретариат. Здесь Прошин его оставил.
Авдеев дернул на себя дверь, успев пробежать глазами прибитую к ней табличку: «Зам… доктор… профессор…»
Новый шеф оказался владельцем громадного, сверкающего полированной мебелью кабинета. Такие кабинеты ввергали Колю в тоску.
Входя в них, казался он себе маленьким, незначительным, старался говорить вкратце, стесняясь, что отрывает больших людей от больших их дел; путался, мямлил и потому покидал такие помещения никогда ничего не добившимся, смятенным, с чувством, будто претерпел длиннющую, пакостную процедуру. Но сейчас он не стремился что-либо доказывать и просить; спокойно представился, пожал протянутую руку и апатично замер в ожидании вопросов. Единственное, что шевельнулось в нем при виде Полякова, — вялое изумление: ничуть внешне не схожий с Прошиным, тот тем не менее удивительно его напоминал. То ли манерами, то ли интонациями… Чем — непонятно. Братья — не братья… Коля объяснил себе это так: закваска одна. И — утратил к собеседнику интерес, думая об ином: о родительском доме. Цел ли?.. Кто знает, может, стоит в бурьяне, заколоченный, обветшалый… Хозяина ждет. А потом увидел родник — маленький пульс Земли; пятачок тяжелого, как золото, песка и вулканчик студеной воды, чистой, как сосновый воздух. И все померкло в ее плачуще-прозрачном естестве.
