— На работу я вас возьму, — донеслось до него. — Сто восемьдесят рублей, премия… Но вы не сказали главного: в чем суть э… вашего открытия? — И ухоженный ноготь подщелкнул лист бумаги. — Обрисуйте хотя бы в общих чертах.
Авдеев отодвинул лист, спорхнувший на пол, полез за пазуху, вытащил из кармана пиджака мятую ученическую тетрадь.
— Никакое это не открытие… так, находка… — глухо сказал он и начал объяснять схему. Но через минуту поймал себя на мысли: а, собственно, зачем вся эта карусель? И что его вообще держит здесь, в этом городе? Неужели так же машинально, как жил до сих пор, как поступает сейчас, он придет сюда вновь, напишет заявление, начнет работать? Конечно, может, все и уладится, и войдет в колею колесо непутевой жизни, и защитится диссертация, и придет успех, и забудется Наташа…
Он вспомнил Навашина.
— Ну? — нетерпеливо спросил Поляков. — А… с приемником как?
Авдеев не ответил. Закрыл тетрадь, неторопливо встал и так же неторопливо вышел за дверь, слегка усмехнувшись недоуменному бульканью, вырвавшемуся изо рта несостоявшегося патрона.
Очутившись на улице, в некоторой задумчивости постоял, затем опустил тетрадь в ближайшую урну и побрел наобум по усаженной тополями аллее.
Шумел предвечерний город в весенней своей беспечности. Бензиновая копоть реяла над потоком машин, сосредоточенно катившим свои пестрые железные волны, рябившим белым, красным, черным, желтым, зеленым, синим… Тепло заходящего солнца, листва, белые упругие шарики будущих соцветий, облепившие ветви яблонь и груш… Май. Скоро — лето.
Он шел по розовому песочку дорожки, обрамленному беленой пилой из кирпичей, и видел под ногами лесную, продернутую корнями деревьев тропу, ведущую мимо ахающих в скрипе кедров к желтой впадинке родника, залитого искрящейся водой.
Глава 7
Светлые майские дни минули Прошина стороной. Он не замечал ничего вокруг себя, погрузившись в каждодневную, изнурительную работу над докторской. Ранним утром, наспех позавтракав, выезжал из дома и возвращался к ночи; падал на давно не стиранные простыни и забывался в тяжелом сне. Его торопило время. А идти к Полякову с рыхлым, недоработанным материалом было неприлично, глупо, да и вообще невозможно после того, что учинил протеже-Авдеев месяц назад. Поляков, негодуя, грозил и клялся, что этого «шизика» он Прошину не простит никогда.
— Ничего себе… — изумлялся Леонид Мартынович. — Я как дурак, открыв объятья, пошел человеку навстречу и получил плюху! Спасибо, Леша, за клиента, вери мач!
— Извини, Леня, извини, — сочувствовал Прошин, переводя разговор в более приятное русло.
Поступок Авдеева он понимал, но так, в общем, стараясь не утруждаться анализом. Все это было неприятно. Тем более что Авдеев, никого не поставив в известность, уволился и куда-то исчез.
И вроде бы в круговерти дел вся эта история с Авдеевым отошла на задний план, забылась, как забывается все грязное и досадное, что было в жизни, но под конец того последнего дня, когда ровную стопочку листиков охватил коленкор переплета, когда оставалось, может быть, с гордостью осознать громаду своего труда и стараний, у Прошина засвербили всякие мысли: анализатор, больные, опять-таки Авдеев… Он не мог понять своего состояния: тягостное, расплывчатое раздражение на самого себя… Что такое?.. Совесть? Простое, режущее слово… Наверное, да.
Он долго не мог уснуть, мучимый этой проклятой, неизвестно откуда свалившейся совестью. Сон, пришедший к нему под утро, был воспаленным и коротким. Несколько раз он вскакивал, замерзая в холодном поту. Неужели заболел?! Хворей он боялся безгранично и слепо, сам не понимая причин такого страха, но сегодня понял, что именно страшило его: болезни, эти сигналы о бренности живого, напоминают, что надо свершить несвершенное, закончить незаконченное, а что создал он? Или хотя бы что начал создавать? Диссертацию? Горький смешок.
Вышел на балкон. Великолепное июньское утро. Солнышко. Поливальные машины, радуги воды, весело передвигающиеся вдоль чистых, сухих тротуаров. Теплый, порозовелый кирпич домов. Запах смородины. Белые лепестки вишен — будто тысячи мертвых бабочек, усыпавшие землю. Осыпались вишни. Прощай, весна! А он и не заметил ее расцвета, быстрого бега ее…
Душный полумрак комнаты. Слабый ветерок, веявший через раскрытую дверь балкона, перебирал листки диссертации, лежавшей на столе по соседству с немытой тарелкой и надкусанным куском хлеба. Прошин замер. Мелькнуло сумасшедшее желание — выдрать из переплета страницы и затем, сминая их в хрусткие комки, швырять куда попало. Но прикасаться к диссертации было боязно и противно, как к битому стеклу.
Он повалился на одеяло, чувствуя плещущийся в глазах страх за себя и перед самим собой.
Вчерашнее суетное желание достичь уже близкой цели, бегать, изворачиваться, исчезло; теперь была безучастность, страх перед расплатой и Богом, строго взиравшим сквозь него иконой древнего письма на стене.
Превозмогая озноб и вялость, он отправился в гараж, завел машину. Он ехал в министерство.
В кабинет Антонова Прошин вошел вместе с ним, только что прибывшим на работу.
— Здравствуйте, — выпалил он. — Вы меня помните? Я занимался анализа…
— Сегодня неприемный день.
— Это важно.
— Тогда быстро…
— Вам надо восстановить тему! — ляпнул Прошин тоном официального приказа. — Решение этой задачи найдено.
— Уху-ху, — произнес Антонов с тяжким вздохом. — Почти год морочили голову, мычали невразумительное, а теперь — решение у них есть! Спохватились! «Вам надо»! У нас государственное учреждение, молодой человек, а не контора головотяпов! А у вас не НИИ, а… «бригада гоп-стоп». Безответственность, ребячество! Все, разговор окончен. А если нашли решение, то в свободное от работы время съездите к врачам, отдайте его им — и пусть разбираются!
— Анализатор должны сделать мы, — сказал Прошин жестко. — Мы!
— Если вы сейчас не уйдете, — молвил Антонов с грозной усталостью, — я… всячески буду содействовать вашему увольнению. Честное слово.
— Да увольняйте! Пожалуйста! Вам плевать на науку, для вас главное — план и отчеты… — Прошин злобно, по-волчьи, ощерился и развернулся к двери.
— Стоп, — сказал Антонов. — Стой, тебе говорят! Садись. Давай… по-человечески все разберем. — Он закурил и хрипло закашлялся. — Пойми, — побагровев от натуги, выдавил он, — я не в силах остановить машину. В общем, так. Если у вас на руках действительно стоящее решение, то к врачам придется идти так и так. Убеждать. И пусть авторитетный человек с их стороны приезжает ко мне, просит меня; тогда мы будем прикидывать, как такое дело сунуть в план. И еще совет дам. Разговаривать с начальством надо вежливо. Ни в коем случае не орать. Орать — это функция начальства, не твоя и… чужого не трожь. В общем, бывай здоров.
До двери было пять шагов; когда Прошин сделал последний, то понял: ему надо было оправдаться перед самим собой. Любым поступком. И оправдался, пытаясь воссоздать им же разрушенное, идя на заведомый проигрыш выигранного, рискуя. Невелик этот риск, но вполне достаточен для самоуспокоения, в котором так безвольно нуждался.
