«Не казнись, — утешал Второй с непривычным, бабьим сочувствием. — Ты ведь хотел спасти ее… Но опоздал».
Он цеплялся за эту мыслишку, но гнилой нитью обрывалась она, и снова начиналась явь свершенного и продолжающегося падения.
К вечеру, достаточно ловко сочетая деловитость и скорбь, он дал показания следователю и отправился в город.
Долго бродил по темным, утопающим в кипарисах и шиповнике аллеям, вдыхая напоенный ароматом чайных роз воздух, прислушиваясь к доносящейся с танцплощадки мелодии танго, к вторящим ей сухим трелям цикад; срывал и машинально растирал в пальцах пахучие листики лавра, ни о чем не вспоминая, ни о чем не думая… Он понимал: главное сейчас — это ни о чем не вспоминать и ни о чем не думать.
В открытом ресторанчике, лепившемся к склону горы, он заказал шашлык, графин коньяка; сел в уголочке, глядя на огни кораблей, на звезды, будто разбрасываемые в поднебесье методичной рукой знающего свое дело сеятеля; затем без удовольствия проглотил кусок жесткого, в застывшем жире и холодном томате мяса; вытащил из тетради, с которой не мог расстаться, письмо и зажег спичку, завороженно глядя, как пламя пожирает бумагу, превращая ее в сморщенный черный лоскуток. В тетради лежала еще какая-то записка. Он развернул ее, мгновенно узнал знакомую схему… Так вот он, секрет Авдеева, вот его лотерейная частота — несколько цифр и в них — судьбы…
«Выбрось, — проронил Второй. — Это дело такое… Себе не припишешь, друзьям не подаришь… Выбрось!»
Он чиркнул спичкой, покрутил ее… И погасил. Возникла идея: анонимно отправить листок Лукьянову, а там будь что будет…
Полистал тетрадь. Недоуменно уяснил: дневник… Перевернув последнюю исписанную страницу, вновь возвратился к ней, прочел: «…вошла к нему. Крупный, красивый хищник с сумасшедшим, немигающим взглядом. Но что-то в этом взгляде больное, измученное… Все рассказала. Кричала на него. Выслушал. Предложил сделку: удовлетворяю, дескать, требования экономического порядка. Ну хоть бы что-нибудь человеческое промелькнуло, хоть бы устыдился — нет. Смотрел на меня, как лорд на кредитора-плебея, которому продул в карты полсостояния. Но все-таки, продираясь через заслон этой хамоватой напыщенности, на миг я разглядела его истинного… Он невероятно несчастен, я знаю и сегодня коснулась — не помню уже как, но коснулась — его души; и он прогнал меня, взбешенный… Не знаю, что делать… Дико, ужасающе глупо, но он — тот единственный, кого бы я могла полюбить, если бы он был… не он. Неужели я ненавижу его?..» Строчки, написанные крупным округлым почерком, поплыли у Прошина перед глазами. Задумчиво нащупав на столе графин с коньяком, он ухватил его за длинное скользкое горлышко и хрястнул о мраморные плиты пола. Выложил перед подбежавшей официанткой несколько смятых червонцев и, шатаясь, побрел к выходу.
— Человек… дошел… до кондиции, — донесся из-за спины пьяненький, блатноватый голосок кого-то из «местных».
— Эти столичные фраера, — подтвердила официантка, подсчитывая деньги. — Ужас!
Потом он долго шлялся по портовому городу. Пил, пил, пил… Неизвестно откуда появилась размалеванная девка; он запомнил только ее сигареты, пахнувшие паршивыми, сладенькими духами, и сбивчивый рассказ, как благодаря нелегкой судьбе она встала на путь легкого поведения. Помнил еще забегаловку, именуемую «кафе», тусклый блеск декоративных иностранных бутылок в углу бара, сытые взмокшие физиономии за соседним столиком; затем пустота ночного пляжа, алкогольный дурман, прилепившиеся к его шее губы, что-то грязное, бесстыдное, жаркое.
Очнулся. Город виднелся вдали, за мысом. Берег. Откос, стекающий с него водопад дикого винограда. Прохлада высветленной солнцем прибрежной гальки. Мягкий плеск моря. Антрацитовый блеск скал. Небо — нежные, сиреневые облака, пронизанные рассеянным светом. Восход. Он нашел валявшуюся рядом тетрадь, вытащил спички. Поджег ее. Зашипела, плавясь, обложка. Синие язычки огня, вздрагивая, поползли по бумаге; набирая силу, они желтели, тянулись вверх, сталкивались и вновь отрывались друг от друга, словно соперничая в своем торопливом переплясе.
Несколько раз он порывался загасить пламя, но неизменно отдергивал руку, понимая, что больше никогда не должен видеть этих строк. Он обязан забыть их!
Странички постепенно сгорали и, подхватываемые воздушными течениями, черными бабочками отлетали в спокойную синеву моря.
Он поднялся.
Пора было идти. И как-то жить.
В квартире стоял тяжелый, нежилой дух.
Прошин распахнул все окна, лег на тахту, закрыл глаза, и вдруг показалось, будто никуда он и не уезжал, то, что случилось, безумное видение; уродливый гротеск того, что не может быть никогда.
Голова кружилась от недосыпания, ресницы слипались; он до красноты тер шершавыми пальцами набрякшие веки, мечтая об отдыхе, но уснуть не мог; как только блаженная темнота, сгущаясь, начинала уносить его прочь, ее прорезал чей-то крик, в котором мгновенно угадывался голос Наташи; он вздрагивал всем телом, как будто, оступившись в этой тьме, проваливался в трясину и, опомнившись, находил себя на постели, жалкого, изможденного, с нелепо дергавшейся от испуга ногой… И вновь, крадучись, подступал сон, но Прошин уже не поддавался ему, напряженно ожидая неотступного крика и следовавшего за ним падения во мрак.
Звонок в дверь вырвал его из полубредового забытья. Сжав зубы, пытаясь прогнать жужжащий шум в ушах, он, пьяно качнувшись, шагнул в прихожую, крутнул замок… Увидел Таню.
— Леша, — торопливо заговорила она, теребя уголок легкого шелкового платка, повязанного на шее. — У меня как сердце чувствовало, что ты сегодня вернешься… Я…
— Входи, входи, — судорожно закивал он, внезапно до слез обрадовавшись, что теперь не один. — Это хорошо… ты пришла… очень… прекрасно.
Она удивленно посмотрела на него.
— Что с тобой?
— А? — Он прыснул коротеньким, всхлипывающим смешком. — Да так… Я болел… Болел… я.
Она приложила ладонь к его лбу.
— Да нет, все прошло, — скривился он, откидывая ее руку. — Все прошло. Ты садись. Я просто… Не обращай внимания. Хочешь есть? А, ничего не купил. Ну кофе, да? Сейчас…
Он метнулся на кухню, заросшую грязью, вымыл валявшийся в раковине заплесневелый ковшик.
— Давай я все сделаю сама, — сказала она обеспокоенно. — А ты ложись.
— Не, не, не! — замахал он руками. — Пройдет… Устал, дорога…
Она все-таки усадила его в кресло и ушла на кухню. Некоторое время он прислушивался к лившейся из кухонного крана воде, звону чашек, скрипу линолеума, затем взял из бара початую бутылку водки; стараясь не шуметь, ногтями вытащил пробку и, одним махом, из горлышка, опорожнил все до капли, не почувствовав никакого вкуса, — только болезненной судорогой сжало желудок и подступила тошнота. Мотая головой, он еле совладал с ней.
— Я схожу в магазин, — донеслось с кухни, и вслед за этим хлопнула дверца холодильника. — У тебя ничего нет, даже хлеба.
