— Друзья…
Столько горечи было в этом «друзья», что он удивился себе. Впрочем, говорил не он — Второй, верный опекун и помощник.
— Друзья… — Мелкие, тонюсенькие иголочки щекотно укололи в нос, и он недоуменно ощутил навернувшиеся слезы. — Боюсь я казенных слов. Наташа была для меня большим другом, и говорить о ней трудно; слова мои не смогут выразить ту необыкновенную щедрость души, ту доброту, исходившую от нее…
«Лукьянова из отпуска не вызвали, — соображал он, вглядываясь в лица собравшихся. — И Сергея нет…»
— …с такой теплотой, с таким искренним участием она подходила ко всем; каждый, кто знал ее…
Он быстро, по-волчьи, оглядел толпу и, уловив недоверчивый взгляд Чукавина, почувствовал, что переборщил. И тогда, повинуясь раскрепощающему таланту актера, всхлипнул и, беззащитно закрыв лицо дрожащими пальцами, пробормотал:
— Простите. Мне… Я не могу… говорить.
В застывших глазах придавленного, почерневшего от горя отца Наташи — полноватого, добродушного старика, у которого мелко тряслись губы, — появились слезы, и одна из них медленно потекла по щеке.
Прошин отвернулся. Он обманул всех. Даже отца. Хотя обмануть отца убийце нелегко. Но он обманул.
«Бог не простит мне его слезы», — с ужасом думал он, таращась на липкие комья земли, летевшие в зияющую яму и с чавкающим стуком разбивающиеся о крышку гроба.
Он видел себя как бы со стороны — с отвисшей челюстью, съехавшими очками, с прилипшими от испарины ко лбу волосами, — но вернуться в нормальное состояние не мог. Втайне, будто исподтишка, его утешала мысль, что такое (выражение лица — это даже неплохо, он действительно сражен несчастьем, и, видимо, тот, Второй, и свел его физиономию судорогой.
«Но перед богом расплачиваться не кому-нибудь, мне! — застонал он про себя. — Мне! Одному!»
И стало страшно так, словно он хоронил себя. Но страх этот не был страхом перед богом, нет… Страх перед богом абстрактен, перед богом можно отмолиться, отвинить грех, разгадав в лике иконы прощение, снисхождение к себе — маленькому, жалкому, неразумному; а страх, охвативший его, был другим — осязаемым, обрывающим сердце, поднимающимся в глубине медленными, клубящимися волнами. И не находилось объяснения и названия этому страху…
Разве что был это страх перед самим собой.
После похорон Прошин отправился к Глинскому.
Дверь квартиры была не заперта. Сергей спал в одежде, раскинувшись на низкой кушетке. Рядом на полу валялись липкие порожние бутылки, опрокинутая пепельница с недокуренными сигаретами; забытый проигрыватель шипел иглой по пластинке.
Прошин выдернул вилку из сети и присел на край кровати. Сергей застонал во сне, выкрикнул что-то нечленораздельное и повернулся на бок, уткнувшись в подушку обслюнявленным ртом. Был он небрит; растрепанные, давно не мытые волосы торчали во все стороны; спал в одном ботинке, надетом на босу ногу, другой покоился в осколках разбитого зеркала.
— Эмоции, — серьезно сказал Прошин и пересел в кресло, наугад взяв с книжных полок какую-то книгу.
Зигмунд Фрейд. Он начал читать. Вероятно, человек, просматривающий этот неправильный трактат до него, страдал катастрофическим выпадением волос. Волосы попадались на каждой странице, и Прошин с омерзением сдувал их на пол. Вскоре такое занятие ему надоело, и, отложив книгу в сторону, он переключился на русскую классику, пыльными рядами громоздившуюся в самом низу стеллажа.
«Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало…» — прочитал он и зевнул. Тягомотина. А герой — меланхолик и дармоед.
Вслед за Лермонтовым он, скучая, раскрыл Алексея Толстого.
«…И многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в глубоких и темных недрах минувшего».
Эти слова его поразили. С минуту он сидел, постигая их смысл, затем буркнул: «Фрейдизм какой-то…» — и углубился в чтение. Будить Глинского он не стал, решил: пусть выспится.
Он увлеченно шелестел страницами, перенесшими его в XVI век; он слышал звон мечей и золота, шум пиров и скорбное благозвучие молебнов, предсмертные хрипы казненных и клекот кружившего над плахами воронья, изредка вздрагивая, поднимая глаза на Сергея, ворочавшегося и матерившегося в пьяном забытьи.
Тот наконец проснулся. Встал, мельком взглянул на бесстрастно уткнувшегося в книгу Прошина и пошел на кухню, откуда вернулся с пакетом кефира. Зубами оторвал краешек упаковки и, залпом выпив лившуюся ему на рубашку тягучую жидкость, отбросил пустую бумажную пирамидку в угол.
— Свинство в квартире — дурной тон, — сообщил Прошин, очень аккуратно вгоняя томик на прежнее место. — Старина, я великолепно понимаю твое горе, — продолжал он. — Однако что за штучки из богемного фольклора? Запой, трехдневное неявление на работу… Мне не хватало только приехать сюда и увидеть своего друга в петле с отвратительно высунутым языком.
Сергей резко встал и, оскалив зубы, подскочил к нему, небрежно развалившемуся в кресле. Лицо Глинского выражало ярость.
— Ты сказал: «своего друга»? — произнес он, тяжело дыша. — Ты, сволочь, мой друг?! — И, схватив Прошина за отворот плаща, он принялся бессмысленно трясти его.
Тот улыбнулся. А потом тычком большого пальца ударил Глинского в солнечное сплетение и тут же низом ладони толкнул его в подбородок. Сергей отлетел к стене и сполз на пол.
— Вот сука… — сказал он с пьяной растерянностью и, шаря вокруг себя руками, облизал кровь на губах.
— Встань и успокойся, — буркнул Прошин, хладнокровно отворачиваясь к окну.
Его спасла звериная, чуткая реакция… Тяжелая керамическая пепельница вдребезги разлетелась о руку, которой он успел заслонить лицо.
Прошин по-змеиному зашипел от боли, пронзившей кость. Ненависть, дикая ненависть охватила его, лишила рассудка… Он подскочил к Глинскому и начал бить его ногами.
— Ах ты, щенок… — шептал он. — Ах ты, щенок… щенок!
Он бил его за свою привязанность к нему, даже любовь — старшего брата к младшему — к неблагодарному мальчишке, не пожелавшему ни понять его, ни подчиниться, не оценившему и предавшему их дружбу. А впрочем, какая дружба… Пьянки, воровство да болтовня. И тут острая жалость к Сергею остановила его. Он перетащил Глинского на кровать и сел рядом. Захотелось раскаяться, объясниться, просто поговорить с ним. Но в чем каяться и что говорить? Прошин хмуро потрогал ноющую руку и отшвырнул ногой осколки пепельницы. Тихо сказал:
— Хватит истерик. И моих и твоих. И вот что. Живи, как хочешь. Я тебя больше не трону. Ни рукой, ни словом. А за сегодняшнее прости. Или… хочешь, отдубась, как только понравится. Чтоб окончательно расквитаться.
— Слушай… — Сергей приподнялся на локте. — А ведь ты ее убил… Ты. Я знаю. Мне сон, да, сон приснися.
— Ты до сих пор пьян? — устало поморщился Прошин.
