— Да постойте! — Лукьянов помолчал. — Давайте по порядку. В чем смысл-то? Кандидатскую я его знаю. Что он дальше навертел?
— Формирующая э… гамма-оптика…
— Ясно. Анализатор.
— Какой анализатор?
— Я так, про себя. А идея-то в чем, идея?!
— Дак и я о том же! В микроэлектронику он уполз!
— Он в микроэлектронике — как в апельсинах свинья. А кто из оппонентов?
— Поляков.
— Леонид Мартынович?
— Совершенно верно. Он-то как раз и высказывался в пользу.
— Стойте! А научный руководитель?
— Бегунов. Он же председатель ученого совета. Видите ли, Бегунову я, конечно, верю. А вот про Полякова, прошу прощения, мнения ходят разные и диаметрально противоположные. Да, между прочим, вы не знаете подробностей, как та девочка погибла? У нас говорят — утонула, а вчера слышал — током ее…
— Какая еще девочка?
— Ну, на кафедру вы с ней приходили весной.
— Воронина?!
— Вот-вот… Ну, такая… э…
— Она умерла?
— Вы разве… Вам не сообщили?
— Да как мне могли сообщить?! Где это произошло? В Крыму?
— На юге где-то. И давно.
Лукьянов отыскал глазами ботинки, буркнул: «Прошу прощения» и, бросив трубку, спешно принялся одеваться; влез ногой в башмак, потом растерянно чертыхнулся, заметив, что стоит в трусах; сбросил башмак, наспех натянул на себя первый попавшийся костюм и, проронив удивленной жене: «Вернусь часа через два!» — выскочил из дома.
Он не знал, куда идти. То ли к Глинскому, то ли к Чукавину. Все спуталось в голове: и чудовищный факт гибели Наташи, и ловкая диссертация, и снятая тема.
Он уже не шел, а бежал. Бежал к Прошину, чтобы… Он сам не знал зачем, но бежал, — толстый, лысый, в неушитых, развевающихся как флаги брюках, мимо людей, магазинов, памятников, киосков, ничего не замечая вокруг, ни о чем не думая.
…А вот и дом Прошина.
Лукьянов остановился около пешеходного перехода, только сейчас заметив, что идет дождь и он весь промок. Машинально провел рукой по голове, прилепив влажные волосы к лысине, и быстро, чтобы не успел погаснуть зеленый свет светофора, ринулся через проспект.
Тут, как назло, зеленый свет предупреждающе замигал и вспыхнул желтый. Машины взревели, он прибавил шаг и, когда уже до разделительной полосы оставалось несколько метров, увидел сбоку, в левом ряду, не сбавляющую хода машину — водитель, вероятно, думал, что пешеходы прошли.
Лукьянов бросился вперед, ощущая приближение тупорылого передка «Жигулей», услышал вой цеплявшейся в асфальт резины, как бы уклоняющуюся в сторону облицовку радиатора, фару… и сильный, упругий удар поднял его в воздух…
«Все», — подумал он и в следующую секунду почувствовал, как бешено катится по мостовой.
…Он лежал, зажмурив глаза и с лихорадочной радостью сознавая, что жив; затем приподнялся на локте и медленно встал. Саднило щеку. Тупо ныла рука. Левую ногу будто заморозили. Он посмотрел на костюм, увидел разлетевшиеся в клочья брюки и постепенно густевшее кровавое пятно на колене, окруженное лоскутами сорванной кожи. Шагнул. Ногу пронзила боль, и, вскрикнув до рези в груди, он вновь упал на асфальт.
С перекрестка прибежал озабоченный милиционер. Лукьянова довели до тротуара, из кафе вынесли стул и усадили его на стул. Он сидел, прижав носовой платок к кровоточащей щеке и с сожалением осматривая разодранные брюки; потом, внезапно для себя, сказал милиционеру:
— Дай закурить!
Прикурил от поднесенной из толпы спички и, мрачно оглядывая зевак, увидел перед собой водителя сбивших его «Жигулей». Совершая потерянные пассы руками, тот настойчиво порывался узнать, что у Лукьянова с коленом.
Лукьянов задохнулся от горечи дешевой сигареты и почувствовал, как его наполняет раздражительная усталость…
— Послушай… — спокойно глядя в лицо перепуганного автолюбителя, сказал он, — иди ты… — И, поморщившись от уважительного хохота толпы, закрыл глаза.
Водитель, горестно пристанывая, ощупал вмятину на капоте и челноком заходил вдоль собравшихся, прислушиваясь к разговорам.
— Красный свет… — доносился обрывок фразы.
— Ну конечно, красный! — взволнованно подтверждал он. — Конечно, красный, товарищи!
— Зеленый… — говорил кто-то.
— Я и говорю: зеленый! — кричал он с рыданием в голосе. — Я же и ехал на зеленый!
«Представитель вида „джинсы-дубленка-Жигули“, — подумал Лукьянов, и вдруг ему стало истерически смешно. — Ну, поговорил с Лешей? Объяснился? Да и о чем говорить-то? Об анализаторе? Но ведь не он его снимал. Диссертация? А почему он не имел права писать ее на основе работ, проводимых подчиненными? Наташа? И тут он наверняка ни при чем».
— Вы сможете встать сами? — услышал он голос и увидел возле себя парня в белом халате. Чуть поодаль стоял, мигая фиолетовыми огнями, фургон «скорой помощи».
— Смогу, — сказал он и щелкнул сырым, в коричневых подтеках окурком под колеса «Жигулей». — Но только позвольте свою молодую, сильную руку, чтобы не сверзиться на асфальт. Там очень жестко, неудобно; и к тому же сегодня выпали обильные осадки… Вот так, спасибо.
И, взглянув на высокий кирпичный дом, пошел к машине.
Как провести отпуск, Прошин не знал. Тухнуть в Москве не хотелось, но иного способа времяпрепровождения на ум не приходило. Разве рвануть на море? Но он шарахался даже от этого слова… Ехать куда-нибудь в горы тоже не лежала душа: лыжный сезон прошел, а альпинизмом и скалолазанием он, будучи прагматиком и человеком, влюбленным в жизнь, не интересовался. И в самый разгар дум, вылившихся в двухдневное лежание на тахте, раскладывание пасьянса и созерцание потолка, ему позвонил Андрей. Он разыскивал Татьяну. Уже неделю та не появлялась дома; звонок на работу принес ошеломляющую информацию: с работы она уволилась! — и на вопрос, где она, никто ответа не давал.
— Стерва! — скрипел зубами Андрей. — А ты, Лешенька, тоже гусь! Просил же… поговори с ней!
— Я говорил, — печально воздыхал Прошин. — Но что ей докажешь? — И, обогнув этот неприятный пунктик, он перевел разговор на актуальную тему прожигания отпуска.
— А ты на дачку ко мне съезди! — предложил Андрей. — Места чудные! В нескольких километрах от Загорска. Рыбку половишь, в озере покупаешься, сходишь в Лавру. Святые края! Как?
«А почему нет?! — радостно подумал Прошин. — Поживу один, на свежем воздухе… Грибы, озеро…».
— Еду! — согласился он.
— Тогда за свет заплати, — нашелся Андрей. — Давно не плачено. Но там немного. Рублей девять. Или двенадцать, не помню. Квитанция в шкафу.
— Сплошное разорение с тобой, — сказал Прошин.
