— Но ведь шулерская игра, — шепнул Прошин. — Шулерская!
«Ага, — сказал Второй, — а тебе, значит, другую надо. Чтоб все порядочно. Тяга у него, хе, к порядочности… Как там у Гете по этому поводу? Перевираю по памяти: Я — часть той силы, что стремится к благу и вечно совершает зло. Дура. Я же говорю: дура! Не шулерских игр нет, сударь. Все они шулерские, ибо один надувает другого и кто-то всегда недоволен. И потому слушай мудрость мою и занеси ее на скрижали ума твоего и сердца. Не быть тебе иным, а коли негодяй, то и будь им, и не мучь себя, и не смеши меня своими метаниями. Тебе вообще-то что надо? Насчет истин и прочего мною разъяснено. Дальше дело обстоит просто: докторская в кармане, загранпаспорт тоже скоро там будет, так что осталось жрать и пить сладко, с красивыми бабами развлекаться, играть понемногу… Ну и все. А как помирать черед подкатит — тоже никаких проблем, хотя тут уж предстоит тебе, Лешенька, игра так игра!..»
Второй кончил говорить и пропал, оставив после себя горький осадок безысходности.
Дорога бежала под колеса автомобиля. Желтые факелы лиственниц вспыхивали в окне и, проносясь мимо, угасали; вдали за спиной. Над вершинами хмурых елей мутнело небо, готовясь обрушить на землю дождь.
И этот дождь пошел — первый осенний дождь, и тяжелые капли его защелкали по лобовому стеклу, по шоссе…
Ногтем Прошин выбросил осу из машины и прибавил скорость.
Вспомнил, как год назад, в последний день отпуска, ехал по этому шоссе, возвращаясь с лесной прогулки; вспомнил весь этот год, показавшийся ему таким же серым, как ненастный день за окном; серым, несмотря на голубизну индийского неба, лыжные спуски, мозаику крымских пляжей, мокрые улицы старого Лондона, напряженные дни побед и поражений, смерть Наташи, достигнутые цели… игру! Серым, угрюмым и равнодушно отходящим в прошлое, казавшееся сгустком таких же лет: исполненных и неисполненных желаний, чьих-то лиц, встреч, губ и ожиданий Нового года…
Он сидел у себя в кабинете и читал «Литгазету». Что-то там о наукообразном жулике, которого били-били, а он все выходил непобитым, и вот, стало быть, решили угробить его теперь этой статьей окончательно.
Жулик никакого восхищения в Прошине не вызывал, и даже странно становилось Прошину, как можно было писать статью об этакой безмозглой и наглой дряни; ну, подумаешь — зарвавшийся, везучий до поры дурак, взлелеянный себе подобными; а забреди он в их НИИ в нем бы разобрались в течение максимум двух-трех недель.
«Нетипично», — созрел у Прошина приговор.
И тут вошел Лукьянов.
— Пришел попрощаться, — сообщил он, осматриваясь. — Специально приехал. Хоть и на бюллетене. Все-таки на год расстаемся.
— О!.. Очень рад! — заулыбался Прошин, охваченный каким-то неприятным, сродни страху, чувством. — Очень! Что с вами? — Он взглянул на забинтованную голову заместителя и палочку в руках. — А, да-а! Я слышал: авария. В самом деле?
— Да, в общем-то, и не авария. Закономерность. Все произошло благодаря одному интенсивному гаду.
— Ага, ага… — закивал Прошин. — Да вы садитесь. Хотите пепси-колы? Последняя бутылка осталась.
— Не надо. Что это у вас за увлечение жидким азотом? — Лукьянов покосился на «торпеду», прижатую к стене сосудами Дюара.
— Ничего криминального. — Прошин, сохраняя куражливую улыбочку, сжимал и разжимал пальцы, — Смею уверить, никакого интереса в плане уголовного кодекса не представляет.
— Ну-ну, — усмехнулся Лукьянов. — Ядовитый вы человек. Да, вас ведь можно поздравить! Доктор наук, как же. Некто Таланов на днях восторгался вашими трудами.
— О, — милее прежнего заулыбался Прошин. — Это восхищение близорукого дилетанта. Не принимайте всерьез.
— Дилетанта… — вдумчиво повторил Лукьянов. — Так. А кто же из оппонентов был человек знающий? Ваш друг Поляков?
Лицо Прошина закаменело.
— Ну, хорошо, — сказал Лукьянов. — Не будем трогать вас за больные места. Дело сделано. Энное количество лет учебы, работы, затем час позора, и теперь вы материально обеспечены на всю оставшуюся жизнь.
— У нас идет какой-то странный разговор, — заметил Прошин, не поднимая глаз.
— Не странный, а неприятный, — в тон ему отозвался Лукьянов. — И потом это еще не разговор, а всего лишь прелюдия к нему. Разговор впереди.
— Может, все-таки промочите горло перед беседой? — Прошин галантно приподнял бутылку.
— Не надо. Я вот что хочу сказать вам на прощанье, враг вы мой… — Лукьянов сжал трость. — Мы с Пашей Чукавиным остались одни из нашего старого и очень дорогого мне экипажа. Навашин, Мухов, Авдеев, Наташа… Все распалось, рассыпалось… И всему причиной ты. Даже к смерти Наташи ты, по-моему, причастен. Ладно, — брезгливо махнул он ладонью на негодующий жест Прошина. — Пока здесь не кабинет следователя, так что сиди и внимай. — Он помолчал. — Итак, ты выиграл. Ты обыграл всех в игре, где против тебя не играл никто. И вместе с тем против играли все, потому что каждый был всего лишь честен и только.
— Это не вяжется с моим представлением об игре, — сказал Прошин. — Какая-то софистика.
— Может быть, — кивнул Лукьянов. — Но не будем влезать в заумные категории. Хотя бы потому, что более никаких игр-поигрушек не предполагается. Я просто-напросто объявляю тебе поединок.
— О, — поднял брови Прошин.
— Да. Как бы громко ни звучало. Поединок. Но не игру, так как играть с тобой надо твоей же колодой, а они плохо ложится мне в руку. Крапленая она, понимаешь?! И не верю я, что правда может восторжествовать, если одна ложь победит другую. Поэтому готовься не к подкопам, а к драке. Я остаюсь. Я — не Авдеев, видимо, плюнувший на все и отчаявшийся. Кстати, пришло мне от него письмо. То есть и не письмо, а решение анализатора. Любопытнейшее решение. И работу эту я восстановлю. А ты отдыхай по австралиям, ты много потрудился за этот год. Правда, исключительно в личном плане, но все-таки. Погуляй. А потом встретимся. Но знай: я не успокоюсь до тех пор, пока ты вместе со своими приятелями не будешь свержен с пьедестала. После этого — хоть в гроб. Мы ищем оружие против рака, но не ищем оружия против вас. А для вас также нужен и изотоп и анализатор. Я ставлю эту тему на разработку. Темы остались. И я с ними справлюсь. Все впереди. И твоя победа — победа перед поражением. Убежден. Запомни, зло наказуемо. Всегда. И если не людьми, то высшими законами справедливости. А у зла процветающего есть одна смертная хворобушка — оно истлевает изнутри. Ну, а сегодняшний наш разговор, это… как бы сказать… Гонг перед вторым раундом.
— Вы думаете, я не смогу послать вас в нокаут? — Прошин задумчиво почесывал щеку. — Во втором раунде? А, отрицающий невозможность существования белого без черного?
— Думаю, можешь, — ответил Лукьянов. — Но у меня больше шансов для выполнения аналогичной задачи.
Прошин, иронично кивая, с откровенной ненавистью смотрел на него. И вдруг явственно, стереоскопически увидел каждую морщинку, каждую рьггвинку на лице Лукьянова. И в ту же секунду словно одеревенел от парализующего оцепенения, не дававшего двинуть и пальцем; а фигура Лукьянова стала уменьшаться, блекнуть; Прошин уже не слышал его слов, а только чувствовал; чувствовал органически, как вокруг него растет плотный колпак некоего поля, деловито и спешно сооружаемый тем защитником из ушедшего детства, что удивительно и страшно превратился из доброго великана с отцовскими руками в маленького, энергичного карлика, хитрую бестию. Колпак ширился, креп, и Прошин подумал, что если сейчас стоящий напротив человечек бросится на него, то наткнется на прозрачное, как воздух, стекло, подобное броне, и будет отчаянно стучать слабыми кулачками по этому невидимому сферическому монолиту. И вдруг — поле пропало!
