Паника охватила его, он вскочил. В кабинете никого не было. Над двором НИИ висело розовое, предвещающее холода небо. Прозрачное перышко месяца плыло, просвечивая сквозь рваные фиолетовые облака.
Прошин еще постоял, глупо кивая головой и затравленно усмехаясь, потом с остервенением скомкал газету и, отрешенно отпустив хрустящий ком бумаги, вышел вон.
«Вот сволочь лысая, — твердил он про себя. — Вот сволочь какая, а? И надо же так испортить настроение! — И, остановившись, подумал: — А если не принимать всерьез? Махнуть рукой?»
«Ты гляди! — предупредил Второй. — Махать рукой надо осторожно. Когда махаешь, на нее не обращаешь внимания и, в итоге, остаешься инвалидом. В зубья механизма может ручка попасть… Гляди!»
Второй был прав. Как всегда.
«Сегодня же надо предупредить Серегу, — соображал Прошин, залезая в машину. — Один остается. И вообще — с сегодняшнего дня все надо строить по-иному. Тихо. Выверенно. С оглядочкой. Или же отказаться. Нет. Отказаться — значит, отказаться от жизни. А жизнь — это игра? Точнее, игры. С перерывами для отдыха. Австралия и есть перерывчик. Каникулы».
Он нащупал в связке ключ от зажигания, вдвинул его в замок и представил, как сейчас поведет автомобиль. По-иному, чем прежде.
Осмотрительно, следя за теми, кто сзади, и за теми, кто впереди; постоянно готовый перекинуть ногу с педали акселератора на педаль тормоза… Даже на «зеленой улице». Впрочем, как раз на «зеленой улице» главное — хорошая реакция и тормоза. У него есть всё это. Он не ошибется!
Прошин повернул ключ и, даже не успев удивиться, почему не загорелись лампочки и не крякнул двигатель и ощутил резкую, как визг пилы, боль в запястье. Сработала «клешня».
Ему повезло. Во-первых, не пострадала нога — капкан, по счастью, вцепился в высокий каблук ботинка; во-вторых, он надел часы на правую руку, повернувшую ключ. Два изогнутых стальных клыка прочно держали кисть. Один, разбив стекло и разворотив механизм часов, уткнулся в дно крышки, другой глубоко вогнал браслет в руку.
Не торопясь, чтобы не запачкать дорогую материю кровью, он отвернул рукав пиджака; нажал потайную кнопку, ослабив хватку клешни, и, достав платок, туго перевязал рану на запястье.
И — рассмеялся.
Он смеялся долго, самозабвенно, как не смеялся ни разу в жизни. Смех этот пугал его; он был неприятен ему, этот смех, но все-таки он смеялся.
Уехать, не попрощавшись с Бегуновым, он не мог, хотя встречаться с отцом после того безобразного спектакля, что учинил ради исполнения своих желаний, было стыдно и боязно. Он прекрасно представлял себе эту встречу и разговор, имитирующий раскаяние, признание ошибок, и туманные обещания некоего исправления — лживый, пустой монолог, преследующий целью всего лишь внешнее восстановление равновесия в их пошатнувшихся, если не рухнувших отношениях; его воротило при мысли об этом свидании, где снова придется врать, а он устал от вранья! — но все-таки увидеть отца было необходимо, потому что дальше, что бы ни произошло, он, Прошин, будет спокоен, ибо унизится, выклянчивая прощение, и унижением своим оправдает себя, бросив подачку неотвязной, как изголодавшийся нищий, совести.
И он поехал.
Бегунов, открывший дверь, был одет в легкую пижаму; заросшая седыми волосами грудь проглядывала из нее; старенькие очки в металлической оправе сидели на кончике носа; рука сжимала газету.
— Не ожидал, — сказал он, отступая в глубь коридора.
Прошин вошел… И тут же исподволь почувствовал присутствие еще одного человека; инстинктивно насторожился.
«Лукьянов!»— пронеслась сумасшедшая мысль.
— Ты не один? — нервно спросил он.
— Не один. Сашенька, иди сюда. Смотри, какой дядя пришел.
— Из комнаты выбежал мальчуган лет трех: светловолосый, со смышленым, озорным лицом, увидев гостя, смущенно остановился.
— Привет, — сказал Прошин, жалко улыбаясь. — Зовут тебя, значит, Саша. А… — Что говорить дальше, он не знал.
— Сашенька, — Бегунов присел на корточки и взял ребенка за руки, — пойдем пить чай. Ты хочешь чай?
— Я в тувалет.
— Леша… — Бегунов беспомощным жестом поправил очки. — Мы тут… сходим…
— Я… пожалуйста… — промямлил Прошин. — Безусловно…
Вскоре они втроем сидели на кухне.
— Я не понимаю… — сказал Прошин, косясь на мальчика.
Бегунов не слышал. Насвистывая какой-то грустный романс, он разливал чай в потрескавшиеся фаянсовые кружки.
Прошин, не дождавшись ответа, хмыкнул, поднял с пола мяч и протянул его малышу. Тот вмиг откликнулся на игру, и через минуту мяч прыгал по кухне, а Сашенька с восторженными воплями носился за ним, покуда, поскользнувшись, не упал, угодив головой в ножку газовой плиты.
Прошин обмер. И в ту же секунду схватил ребенка, прижал к груди. Какое-то чувство, горькое, щемящее, оплаканное, вперемешку с испугом за мальчика, поднялось в нем.
Ребенок протяжно заплакал, выворачивая нижнюю губу.
— Балбес! Четвертый десяток, а балбес! — выговаривал Бегунов. — Ну-ка, дай его сюда.
В дверь позвонили.
Держа ребенка на руках, Бегунов встал и пошел в прихожую. Послышался женский голос, восклицания, восхищенный визг Сашеньки.
На кухню Бегунов вернулся один.
— Кто это? — спросил Прошин.
— Соседей сын, — хмуро объяснил Бегунов. — Попросили, чтоб посидел немного.
— Ты?
— А что такого? Парнишка славный.
— Я хотел поговорить с тобой, — начал Прошин. — Поговорить. — Он промолчал. — Я поступил подло с этой поездкой, я наговорил кучу мерзостей, но я просто не знаю, что со мной тогда происходило. Какой-то психоз, понимаешь.
— Что у тебя с рукой?
— А? — Прошин посмотрел на бинт. — Да с машиной возился, ключ с болта сорвался. Слушай, прости меня, ради бога, а?
— Хорошо. Забудем об этом.
— Теперь о моей диссертации, — продолжал Прошин повинно. — Я знаю: тебе было не по себе. В первую очередь — перед самим собой. Но ведь это единственная моя возможность попасть на нужную мне работу, я повторяю…
— Именно этим слабо утешаюсь, — сухо сказал Бегунов. — А вот приятель твой Поляков… этот меня поразил. И твое содружество с ним.
— Да какое содружество! — возразил Прошин проникновенно. — Я могу рассказать, какое это содружество, только при условии: между нами. Обещаешь? Ты знаешь, почему тогда сняли тему? Оказывается, у Антонова был фельетонист!
— Я знаю.
— Так ты в курсе? А… ну да. Так вот. Это как раз дело Леонида Мартыновича. И поступал он из следующих соображений: раньше у меня работал один парень. Коля Авдеев. Да ты его знаешь. И этот Коля, представь, открыл забавную штуку. Оказывается, больная клетка, затронутая, так сказать, изотопом, излучает собственную частоту. Ну, а мы-то ориентировались на частоту излучения изотопа!
