— Любопытно.
— Слушай дальше. Как только Леня об этом узнал, то решил так: подослать газетчика, благо предлог для снятия темы был, а затем, под шумок, пообещав Авдееву златые горы, переманить его к себе. В итоге — мы с тобой в дураках, а он пожинает лавры. Но — заколодило. У Коли, случилась какая-то личная драма, он уволился, уехал, и, таким образом, в дураках остались все скопом. Ну, это дело я выяснил. Прихожу к Полякову. Тот: «Извини, давай забудем…» Ну, думаю, чего связываться? Тем более, что к чему Авдеев изложил Лукьянову, тот, кстати, сейчас этим делом занят… А с диссертацией. Поляков — да, помог… вернее, что навязал помощь. Я понимаю, все это мерзко… — И, почувствовав, что начинает запутываться: — В общем, это — моя последняя ложь. Насчет диссертации. И еще. Помоги Лукьянову.
— Я рад слышать от тебя эти слова. — Бегунов задумчиво приложил пальцы к губам. — Но как тут поможешь? Раньше-то вы где были? Ладно, посмотрим. Главное, чтобы ты понял: есть ученые двух категорий: одни при виде упавшего яблока думают: «В силу какого закона оно упало?» Для других закон ясен, — он в том, что яблоко полагается во что бы то ни стало слопать. Слушай, — весело морщась, прибавил он. — И как ты умудряешься есть лимон без сахара, целиком?
— Во-первых, лимон — не яблоко, — улыбнулся Прошин, выжимая сок прямо в рот, — а во-вторых, помню, как во времена счастливого детства я ходил в парк и садился на скамейку против оркестра. И ел. Лимон. У трубачей текли слюни — и слышалась такая музыка — коровы шарахались! Дело кончилось тем, что один из них не выдержал и надрал мне уши. Отец меня потом ругал.
Они рассмеялись, хотя Прошину стало как-то неловко от последней фразы. И, чтобы замять не к месту выскочившее словечко, он спросил с иронией:
— А ты думал, фельетониста-то я, да?
— Думал. Пока не узнал о твоем визите к Антонову.
— О, это был интересный разговор! — Прошин, посмеиваясь, болтал ложечкой в кружке. — Еще бы чуть-чуть, и мне пришлось бы искать новую службу.
— Ну, она и без того тебя ждет, — сообщил Бегунов. — Благодаря все тому же Антонову.
— То есть? — насторожился Прошин.
— То есть Далин уходит на пенсию, и в министерстве полагают, то ты примешь его дела. По приезде, конечно.
Прошин ошалело посмотрел на отца.
— Я что же… — пробормотал он, ощущая сухость удачи в горле, — что же — твой заместитель?
— Ну, не обольщайся пока, — сказал тот, — время покажет. Репутация у тебя, прости, не из лучших, и многие против. Я в том числе. Пей чай, остыл уже, наверное.
Прошин пил чай, не воспринимая его вкуса, и думал. Вот она, перспектива новой игры. И если он выиграет ее, то кончатся все махинации, гешефты, прочая мелочная чушь. Что, денег ему не хватит, что ли? Хватит. В крайнем случае — на его месте будет сидеть Сережа. Он поделится. И вообще — мальчик выздоровел.
— Так вот. — Бегунов мыл посуду. — Ты мечтал о большой административной должности, и когда она появилась — точка приложения всех твоих организаторских талантов, прошу тебя об одном: будь всегда таким, каким ты был в кабинете Антонова. Я информирован о вашей беседе. Понял? Далее. Кого ты оставляешь вместо себя?
— Лукьянова, — сказал Прошин механически и поправляться не стал.
— Что еще? — задумчиво проговорил Бегунов. — Хотел бы я тебе дать совет.
— Я слушаю, — почтительно сказал Прошин.
— Видишь ли, Леша. Ты — один. Женщины у тебя, конечно, есть и будут; но, привыкая к их мельканию, ты потеряешь веру в женщину. И прокукуешь всю жизнь: для себя и в себе. Поначалу оно вроде и ничего, но когда становишься стариком, нужным или что-то достать, или что-то устроить, но не нужным никому как человек, как близкий человек, это ужасное существование. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Не учите меня существовать, — мило пошутил Прошин.
— А я не учу, — вздохнул Бегунов. — Этой науке ты сам кого хочешь обучишь. Другое хочу сказать. Ты — эгоист. И за эгоизм свой поплатишься.
— Какие-то странные пророчества, — сказал Прошин. — Я почему-то не замечал за собой такого прущего во все стороны себялюбия.
— И не заметишь. Потому что эгоист не способен посмотреть на себя со стороны.
— Ну, это из разряда абстрактных теорем, — сказал Прошин. — Но — ловко.
— Теорем, аксиом, ловко, неуклюже. — Бегунов отвернулся, но вдруг обернулся к Прошину вновь и, опустив глаза, сказал: — Ты знаешь. С детьми мне не повезло. Так, может, хоть внуки будут. — Усмехнулся. — Полюбил бы ты кого, что ли… Или заставил себя полюбить…
— Я запомню твои слова. — Это был наилучший способ окончательно и оптимистически завершить все излияния старика. — А ты запомни мои. — Прошин сглотнул слюну и тут почувствовал, как неизвестно откуда к нему подкатила волна вполне натуральной нежности. — Ты не один. Я очень люблю тебя, папа. — И неожиданно для себя он обнял отца и первый раз в жизни поцеловал его колючую, по-старчески дряблую щеку. — А теперь мне пора.
— Пиши. — Глаза у того повлажнели. — Обязательно пиши. Если что-нибудь надо или там.
Перепрыгивая через три ступеньки, Прошин сбежал к машине.
— Ерунда, — шептал он, чрезвычайно довольный. — Чушь. Одиночество — не кара. Одиночество — это наслаждение для сильного человека, то, что необходимо сильному!
А слабые пусть тешатся иллюзиями друзей и жен, привязанности и любви. Слабые… Мне же не нужен никто!
Я сам за себя! Обидно одно: всю жизнь я лгу. И не только дядям и тетям, но и себе! Я словно запрограммирован приносить зло. Почему? Или так надо кому-то? Но тогда пусть этот, кому так надо, даст мне свободу… от себя!
«А разве интересно быть роботом? — вмешался Второй. — А? То-то. Зачем, знаешь, помучиться иной раз просто-таки полезно. Духовно растешь! Да и грехи искупаются. Другое дело, если папаша прав и тебе разонравится Игра, тогда вот. Муки-то от нее…»
— И что же тогда? «Сам не знаю».
— Ты ведь меня всегда утешал… «А мне надоело».
— Ну так я могу сказать тебе, что будет тогда! Тогда ты заставишь меня и влюбиться, и жениться, и даже видеть смысл в детских соплях и штанишках. Вывернемся! Я не из породы стреляющих себе из пистолета в рот!
«Ну и ну, — сказал Второй, исчезая. — Глядите, какой оптимизм! Впрочем, что ж, одобряю».
Нет, он не верил, что Игра прискучит ему. Ведь игра — это жизнь, а значит, она тоже вечна как в сути своей, так и в своей новизне. И недаром говорят: жизненный горизонт. Или иначе — горизонт игры. Он есть. И пусть сейчас этот горизонт гладок и пуст, как иссохшая даль предвечерней степи, плевать! — один шаг, и цели вновь замаячат! на его убегающей в безызвестное кромке. Цели, недосягаемые для слабых! А он умеет идти к ним, и отрезки его путей — ломаная дарованной ему жизни.
Телефон стоял на чемодане. Символически.
