— Пока не то же, — возразил я, — но…
— Но к этому мы неотвратимо приблизимся, — закончил Михаил. — Не все же с папой с мамой… Пиджачок-то, — он брезгливо пощупал мой пиджак за плечо, затем, откинувшись, оценил всего меня обличающим взглядом — тоже брезгливым. — Мамочка небось сыночка одевает?
— Плохой пиджачок?
— Хороший. Камзол. В стиле ренессанс. Откуда, из исторического музея? Вкусы предков, чего там…
— Ну почему, — забормотал я, вставая. — Вот маман штаны сообразила, вельветовые.
— Штаны сойдут, — подмигнул Михаил. — Узки только.
— Узки?! — Я, демонстрируя, присел. Что-то треснуло.
— Чего-то сзади, — констатировал товарищ. — Стрекочет, как у кузнечика. На такие дела идем — тебя же надо принарядить…
— Ну ладно, — оборвал я его, доедая кусок торта и вспоминая, что мать просила купить пирожных или конфет к чаю. — Иконы беру и пробую связаться с реставратором. Что за торт, кстати? Вкусный.
— Не знаю, — рассеянно произнес Михаил. — Будешь уходить, в прихожей крышка от коробки…
На этом разговор наш закончился. Я взвалил мешок на спину и, дубея от мороза, поплелся к остановке автобуса. По пути встретил Мишкиного папаню — судя по его походке, перебравшего лишку. Папаня служил механиком в колхозном гараже.
— Здрасьте, — процедил я.
— Кар-ртошка, — указуя на мешок, отозвался он бессмысленно. — Пр-ромерзнет… — И попер дальше.
Совершенно очумевший от холода, заиндевелый, как лось, я с мешком все-таки заглянул в булочную. Выбил чек. Встал в очередь. За конфетами.
— Будьте добры, двести грамм «Вечернего звона», — сказала девица, стоявшая передо мной. — Или нет… лучше «Вдохновение» за три рубля.
Я, внятно хмыкнув, посмотрел на нее. И — обмер. И сразу влюбился. Насмерть. До упора. И понял: без нее теперь не прожить, она — все. Она была красива, да, но не просто красива, она была прекрасна каждой своей черточкой, каждым движением. Холодный блеск серых глаз, высокий лоб, нежный, беззащитный подбородок… Такой бы только в кино королев играть. Я стоял не в силах пошевелиться. Наваждение какое-то. Аж колени подгибались.
Она взяла свое «Вдохновение» и, ни на кого не глядя, торопливо вышла. Продавщица выдернула чек из моей руки.
«Значит, живет где-то здесь, — соображал я. — Рядом…»
Мешок я чуть не оставил в магазине. Я был в трансе, в шоке и вообще не в себе.
Пришел домой. Что-то отвечал родителям, думая о ней… Где-то рядом, где-то рядышком ведь!..
Попил чайку. С конфетами. Потом уселись смотреть телевизор. Художественный фильм. Ну и — здрасьте! Легкая оплеуха насмешливой моей судьбы. Непродолжительный нокдаун. С экрана на меня смотрело ее лицо. Крупным планом. Так, значит, прекрасная незнакомка — актриса… Впрочем, чему удивляться? Но ведь только что, в захолустном магазине… Может, ошибка? Я хотел, чтобы была ошибка, но нет, с ошибкой не получалось.
— Вот… женщина, — кивнув на экран, сказал папаша.
Я встал и пошел в свою комнату. Унижен и неутешен. Я был жалким, маленьким человечком, ничего не добившимся, ничего не имевшим, кроме разве горбатой «победы» в кирпичном ящике стандартного гаража, обывателем, непонятно во имя чего и чем живущим, неудачником, и уж куда мне до нее…
Я презирал и жалел себя. Я был несчастен.
Владимир Крохин
Просыпаюсь в три часа дня. Сонная одурь, тяжелая башка, но это — мура. Душевной и физической бодрости не отмечается, но и мук также. Боль в голове усыплена таблеткой, изжога пропала. Иду в туалет, споласкиваю морду водичкой, справляю потребности, и мой организм начинает функционировать в режиме практически здорового состояния. Сон — лучшее лекарство, не врет пословица.
Перемещаюсь в столовку и приступаю к трапезе, способной быть охарактеризованной как седьмая вода на киселе: бульон с куриными костями, шашлык в холодном сале и томатном соусе, пресный, с разваренными вишенками компот. Кормят у нас неважнецки.
После обеда, утирая салфеткой рот, отправляюсь к Славе Вареному. Условный стук: один длинный, два коротких, один длинный.
Что значит — нет главного! Слава, фотограф, главный художник и еще какой-то хипповый, не входящий в редакционный штат тип — небритый, с холщовым мешком, перекинутым через плечо и жрущий воблу с энтузиазмом голодной крысы — все — назюзенные до упора.
Я присасываюсь к пластмассовой канистре, воздев глаза к потолку и облегчаю ее на свои два литра. Потом иду к себе. От горловины канистры во рту остается вкус пластмассы и воблы. Воблу я не ел. Я морщусь, собираю во рту горькую пивную слюну и плюю ее в урну. Слюна вязкая и, прежде чем она срывается с губы, я стою как идиот — нагнувшись и мотая башкой. Благо, коридор пуст.
Вспоминаю о зубе. Он не болит.
На улице валит снег. «Жигуль» мой стал белой пушистой горкой. Пустой день. И ехать некуда, и писать лень, и ничего толком не сделано за сегодня… Горячка визитов и звонков схлынула, в редакции — тишина.
Расправляюсь с графоманскими рукописями, пришедшими «самотеком», заполняю стандартные бланки отказов, отношу конверты в отдел писем и снова сажусь за стол.
Тоска.
После обеда, утирая на ходу рот салфеткой, отправляюсь обратно. Все дела переделаны, но ехать, в общем некуда. Впрочем, я люблю сидеть на работе. Даже в состоянии бездействия. Люблю свой уютный кабинет, обшитый древесно-стружечными плитами, с рекламными плакатиками на стенах, с двухтумбовым столом, на котором водружена табличка «Место занято» (ее я увел из ресторана), с мягким креслом на хромированной ножке, чистым паркетом, большим окном с алюминиевыми рамами…
Звонок.
— Товарищ Крохин? — спрашивает трубка утвердительно.
— Да? — говорю я мило.
— Мне б с вами потолковать… Свиридов я…
Наверняка графоман, но пропуск я заказываю. Делать все равно нечего.
Через пять минут является Свиридов. Дубленка, мохеровый шарф, ондатровая шапка… Красноморд, толст и дышит носорожьим здоровьем. Кровь с коньяком.
— Из металлоремонта я, — сообщается мне грубым басом.
Вспоминаю. О деятельности подчиненной этому типу мастерской был написан разгромный фельетон, но фельетон зарубил главный — то ли написано было небрежно, то ли не подошла тема… Короче, дела минувшие. Я механически достаю из ящика стола папку. Точно, фельетону каюк. Над заглавием «Сколько стоит ключ от квартиры?» — резолюция главного редактора в виде жирного минуса. А кропал сатирку друг Козловский.
Свиридов что-то лопочет. Доносится: меры, мол, приняты, виноват — расправлюсь, давайте не будем. О том, что визит его сверхабсолютно напрасен, он не догадывается.
С какой-то торжественностью, а может, всего лишь с затаенной опаской, он кладет на стол конверт. Это взятка. Хотя юридически я — лицо недолжностное, и данный термин ко мне не подходит. Интересно, сколько в конверте? Конверт большой и пухлый.
