Лучшая студентка в группе. Потом она умоляла, упрашивала позволить ей вступить в Учительский корпус – все, что угодно, лишь бы вырваться из дворца. «Я согласен, но только на нашей земле. Деревень, где ты сможешь работать, у нас больше чем достаточно», – сказал он.
Многие мужчины в Тебризе добивались ее руки, но отец всем отказывал, стыдясь за нее. Потом появился Эрикки.
– А когда этот чужеземец, этот… этот без гроша за душой, грубый, невоспитанный, поклоняющийся духам монстр, который не знает ни слова на фарси или турецком, который не имеет никакого понятия о наших обычаях, нашей истории, о том, как вести себя в цивилизованном обществе, чей единственный талант заключается в том, что он может выпить невообразимое количество водки и летать на вертолете… когда он узнает, что ты не девственна, что ты грязная, порченая и, может быть, навсегда изувеченная внутри?
– Я уже сказала ему, отец, – произнесла она сквозь слезы. – И еще что не могу выйти замуж без твоего согласия.
Потом, словно чудо, случилось нападение на дворец и отец едва не погиб, а Эрикки оказался словно воин-мститель из древних сказок. Разрешение на брак – еще одно чудо. Эрикки отнесся ко всему с пониманием – опять чудо. Но детей пока нет. Старый доктор Натт говорит, что я в полном порядке и все у меня нормально, нужно лишь запастись терпением. С Божьей помощью, скоро у меня будет сын, и на этот раз будет одно лишь счастье, как у Шахразады, такой прекрасной, с дивным лицом, и грудью, и боками, с шелковыми волосами и шелковой кожей.
Азаде ощутила гладкую кожу подруги под рукой, и это доставило ей огромное удовольствие. Она рассеянно начала поглаживать ее, отдаваясь волнам тепла и нежности. Это благословение, что мы женщины, подумала она, что мы можем купаться вместе, спать вместе, целовать, трогать и любить без чувства вины.
– Ах, Шахразада, – пробормотала она, уступая, – как мне нравятся твои прикосновения!
В СТАРОМ ГОРОДЕ. 19:52. Человек торопливо пересек покрытую снегом площадь рядом с древней мечетью и вошел через главные ворота в крытый базар, ступив из ледяного холода в теплую, заполненную людьми, знакомую полутьму. Ему было за пятьдесят, дородный мужчина, запыхавшийся от спешки, со съехавшей набок каракулевой шапкой, в дорогой одежде. Тяжело нагруженный осел преградил ему дорогу в узком проулке, он выругался и отступил к стене, давая животному и его хозяину протиснуться мимо, потом заторопился дальше, свернул в проход и вышел на улицу торговцев одеждой.
Не спеши, повторял он себе снова и снова; в груди кололо, ноги болели. Теперь ты в безопасности, не беги так. Но ужас застилал разум, и, не преодолев паники, он заспешил дальше и исчез в огромном лабиринте базара. Следом за ним, отстав на несколько минут, двигалась группа вооруженных «зеленых повязок». Они не спешили.
Впереди узкая улочка торговцев рисом была запружена более плотной, чем обычно, толпой, стремившейся приобрести то небольшое количество крупы, которое еще продавалось. Он на мгновение остановился, вытер лоб и двинулся дальше. Базар, словно пчелиные соты, был наполнен жизнью: сотни немощеных улочек, переулков и проходов, уставленных по обе стороны тускло освещенными магазинчиками – иной раз двухэтажными, – лавками, киосками, некоторые из них не больше, чем ниши, выдолбленные в стене. В них продавались товары и услуги самые разнообразные, от продуктов питания до заграничных часов, от свежего мяса до золотых и серебряных слитков, от денег в долг до оружия – каждая лавка поджидала клиентов, хотя торговать было почти нечем, да и других дел особо не находилось. В высоком сводчатом потолке, вознесшемся поверх всего этого шума, грохота, увлеченно торгующихся голосов, были устроены слуховые окна, через которые вниз попадал свежий воздух, а в дневное время солнечный свет. Воздух был тяжелым от особых запахов базара: запахи дыма, прогорклого кулинарного жира, гниющих фруктов и жареного мяса, еды, пряностей, мочи, фекалий, пыли, бензина, меда, фиников, навоза смешивались с запахом тел и пота огромного количества людей, которые рождались, жили и умирали здесь.
Улочки были забиты людьми всех возрастов и типов – тегеранцы, турки, курды, кашкайцы, армяне и арабы, ливанцы и левантинцы, – но спешивший человек не обращал никакого внимания ни на них, ни на постоянные уговоры остановиться и купить что-нибудь, он просто проталкивался и протискивался сквозь толпу, быстро пересек собственную улицу ювелиров, еще больше углубляясь в лабиринт базара; волосы под каракулевой шапкой слиплись от пота, лицо раскраснелось. Два лавочника, заметившие его, рассмеялись, и один сказал другому:
– Клянусь Аллахом, никогда раньше не видел, чтобы старик Пакнури ковылял куда-то с такой скоростью. Наверное, старый пес торопится взыскать должок риалов в десять, не меньше.
– Скорее, Скрягу Пакнури поджидает сочный деревенский мальчик, чей зад подмигивает ему с ковра!
Их веселье быстро замерло, когда мимо прошагали «зеленые повязки». Когда «стражи революции» благополучно скрылись из виду, кто-то пробормотал:
– Чего это здесь понадобилось этим щенкам, не знающим своей матери?
– Ищут кого-то. Должно быть, так. Пусть их отцы сгинут в пламени! Ты слышал, они весь день людей хватают?
– Хватают людей? А что они с ними делают?
– Бросают в тюрьму. Они теперь захватили все тюрьмы. Разве ты не слышал? Они взломали ворота тюрьмы Эвин, выпустили всех на свободу, тюремщиков рассажали по камерам и теперь сами этой тюрьмой управляют. Завели собственные расстрельные команды и суды, как я слышал, и уже расстреляли многих генералов и полицейских. А тут сегодня еще и беспорядки начались, прямо сейчас, возле университета.
– Да охранит нас Аллах! Мой сын Фармад пошел туда на митинг, дурень бестолковый! Говорил же я ему, чтобы сегодня он никуда не ходил.
Джаред Бакраван, отец Шахразады, находился на верхнем этаже, в недоступной для посетителей внутренней комнате над лавкой, выходившей фасадом на улицу заимодавцев. Эта лавка принадлежала его семье на протяжении пяти поколений и занимала на улице одно из лучших мест. Главным занятием Бакравана была банковская деятельность и финансирование. Он сидел на коврах с толстым ворсом и пил чай со своим старым другом Али Киа, который сумел устроить так, что его назначили чиновником в правительстве Базаргана. Старший сын Бакравана Мешанг сидел сразу за отцом, слушая и учась, – чисто выбритый мужчина на середине четвертого десятка, с красивым лицом, склонный к приятной полноте. Али Киа тоже был гладко выбрит, в очках; Бакраван был грузным, с седой бородой. Обоим перевалило за шестьдесят, оба знали друг друга бо́льшую часть своей жизни.
– А как эта ссуда будет возвращена, за какой период времени? – спрашивал Бакраван.
– Из поступлений от продажи нефти, как обычно, – терпеливо произнес Киа, – так же, как это сделал бы шах. Срок возврата – пять лет, при обычной ставке один процент в месяц. Мой друг Мехди, Мехди Базарган, говорит, что парламент гарантирует возврат ссуды сразу же, как только соберется. – Он улыбнулся и добавил, слегка преувеличив: – Поскольку я не просто вхожу в кабинет министров Мехди, но являюсь и членом его внутреннего кабинета, я могу лично проследить за законодательной стороной вопроса. Ты, разумеется, знаешь, как важна для нас эта ссуда и как она равно важна и для базара.
