– О Томмииии, мне больно, так больно! – всхлипывала она, как ребенок, которому дали ремня. – За чтооо? За чтооо? Клянусь, я люблю тебя… Я ничего не сделала… ничего, что… что причинило бы тебе боль и заставило бы… заставило бы тебя сделать больно мне… – Мучаясь от боли и стыда, что так разгневала его, не понимая причины, зная лишь, что она должна помочь ему выбраться из паутины ярости, Шахразада сползла с кровати и рухнула у его ног, сквозь слезы умоляя его о прощении.
Слезы вдруг прекратились, когда реальность хлынула в ее сознание, и она подняла на него глаза.
– О Томми, – беспомощно проговорила она, – отец мертв… Его убили… убили «зеленые повязки»… убили…
– Да… да, дорогая, я знаю, о, я знаю… Мне так жаль…
Он поднял ее на ноги, и его слезы смешались с ее слезами, и он крепко прижал ее к себе, и дал ей сил от своей силы, и излечил ее так же, как она дала ему сил от своей силы и излечила его. Потом они беспокойно уснули, иногда просыпаясь, но снова мирно погружаясь в сон, вбирая в себя жизнь, и пламя масляных светильников отбрасывало добрые тени. Перед самой полуночью Лочарт проснулся. Ее глаза смотрели на него. Она осторожно придвинулась, чтобы поцеловать его, но острая боль остановила ее.
– О, ты в порядке? – Его руки тут же обвились вокруг нее.
– Ой, осторожнее… извини, да… это… – Болезненно сморщившись, она попыталась заглянуть себе за спину, потом заметила, что вся ее одежда грязная. Лицо скривилось в гримасе. – Ух, эта одежда, пожалуйста, извини меня, дорогой… – Она неуклюже встала и сорвала ее с себя. Морщась от боли, Шахразада подняла с пола влажное полотенце и начисто вытерла лицо и расчесала волосы. Потом, подойдя ближе к свету, она увидела, что один глаз у нее уже чуть-чуть потемнел, а ягодицы покрывали багровые синяки. – Пожалуйста, прости меня… Что я сделала?.. Чем я оскорбила тебя?
– Ничем, ничем, – торопливо заверил он ее, ужасаясь, и рассказал, в каком состоянии он ее нашел.
Она тупо смотрела на него:
– Но… ты говоришь, что я… Я ничего такого не помню… только… помню только, как меня били.
– Мне так жаль, но мне больше никак не удалось бы… Прости меня.
– А мне не жаль, теперь не жаль, мой милый. – Стараясь вспомнить, она вернулась к кровати и легла ничком. – Если бы не ты… На все воля Бога, но если я была, как ты говоришь… Странно, и я ничего не помню, совсем ничего с того момента, когда я… – Ее голос вдруг надломился, потом она продолжила, стараясь быть мужественной: – Если бы не ты, я, наверное, потеряла бы разум навсегда. – Она придвинулась к нему и поцеловала. – Я люблю тебя, возлюбленный мой, – сказала она на фарси.
– Я люблю тебя, возлюбленная моя, – ответил он, завороженный.
Помолчав мгновение, она произнесла странным голосом:
– Томми, я думаю, то, что свело меня с ума… я видела отца… видела его вчера, позавчера… не помню… то, что, мертвый, он выглядел таким маленьким, таким крошечным, мертвый, и все эти дырки в нем, и в лице, и в голове… Я не помню, чтобы он когда-нибудь был таким маленьким, но они сделали его маленьким, они забрали его…
– Не нужно, – мягко сказал он, видя, как ее глаза наполняются слезами. – Это иншаллах. Не думай об этом.
– Конечно, муж мой, как ты скажешь, – тут же ответила она на фарси с отстраненной вежливостью. – Конечно, это все по воле Бога, да, но мне важно рассказать тебе, очиститься от стыда, раз ты застал меня такой… Когда-нибудь мне хотелось бы тебе это рассказать.
– Тогда расскажи сейчас, Шахразада, и мы сможем навсегда оставить это в прошлом, – так же официально ответил Лочарт. – Пожалуйста, расскажи мне сейчас.
– Все дело в том, что они сделали самого большого человека в мире – после тебя – сделали его незначительным. Без всякой причины. Он всегда был против шаха, когда мог, и был настоящим сторонником этого муллы Хомейни. – Она произнесла это спокойно, и он услышал слово «мулла», а не «аятолла», не «имам», и все его существо забило тревогу. – Они убили моего отца без всяких причин и не по закону, и они сделали его маленьким, они забрали все, что он имел как человек, как отец, любимый отец. На все воля Бога, следует говорить мне, и я постараюсь. Но я не могу верить в то, что этого желает Бог. Возможно, это то, чего желает Хомейни. Я не знаю. Мы, женщины, скоро это узнаем.
– Что? Что ты хочешь сказать?
– Через три дня мы, женщины, выйдем на марш протеста – все женщины Тегерана.
– Протеста против чего?
– Против Хомейни и мулл, которые против прав женщин. Когда он увидит, как мы идем все вместе без чадры, он перестанет делать то, что неправильно.
Лочарт слушал ее вполуха, вспоминая ее, какой она была несколько дней назад, – неужели прошло всего несколько дней с тех пор, как начался этот кошмар? – такой всем довольной, носившей чадру, счастливой уже тем, что она просто мужнина жена, и совсем не современной, как Азаде. Он видел ее глаза, видел ее непреклонность и знал, что для себя она уже все решила.
– Я не хочу, чтобы ты принимала участие в этом протесте.
– Да, разумеется, муж мой, но каждая женщина в Тегеране пойдет на эту демонстрацию, и я уверена, ты не хочешь, чтобы я покрыла себя позором перед памятью своего отца – против представителей его убийц, не правда ли?
– Это все пустая трата времени, – сказал Лочарт, зная, что проиграет этот спор, и все равно увлекаемый им далее. – Боюсь, любовь моя, что марш протеста всех женщин Ирана или даже всего ислама ничуть Хомейни не тронет. Женщины в его исламском государстве не получат ничего, что не дает им Коран, ничего. Как и все остальные. Он несгибаем. Разве не в этом его сила?
– Разумеется, ты прав. Но мы пройдем маршем протеста, и Бог откроет ему глаза и все ему прояснит. Дело ведь в том, чего хочет Бог, а не в том, чего хочет Хомейни. В Иране у нас за долгую историю сложились способы управляться с такими людьми.
Его руки сомкнулись вокруг нее. Марши протеста – не ответ, думал он. О Шахразада, столько решений надо принять, столько сказать, рассказать, а сейчас не время. Но есть Загрос, и есть 212-й, который надо вывезти. Только в этом случае Мак останется один на один со всеми заботами, если заботы еще останутся. Что, если я и его с собой возьму? Не получится, разве что силой.
– Шахразада, возможно, мне придется выполнить перегон. Доставить двести двенадцатый в Нигерию. Может быть, ты тоже поедешь?
– Конечно, Томми. Как долго нас не будет?
Он поколебался.
– Несколько недель… может, дольше. – Он почувствовал, как она стала другой в его объятиях, едва уловимо.
– Когда бы ты хотел уехать?
– Очень скоро. Возможно, завтра.
Она выскользнула из его объятий, он даже не понял, что она шевельнулась.
– Я не смогу оставить маму еще какое-то время. Она… Горе раздирает ее на части, Томми, и… и, если бы я уехала, я бы боялась за нее все время. И потом, есть еще бедный Мешанг. Он должен вести дела, ему нужно помогать. Столько дел, за стольким нужно приглядывать.
