– О, я так счастлива видеть тебя, Томми! Я так по тебе скучала! – Ее английский звучал очаровательно. – О, я так интересно провела время вчера и сегодня.
Она была в легких шелковых персидских шароварах, длинной свободной блузе и, для него, до боли прекрасна. И желанна. Через несколько дней ей исполнялось двадцать три. Ему было сорок два. Они были женаты почти год, и он был приворожен с того самого мгновения, как впервые увидел ее.
Это случилось чуть больше трех лет назад на званом ужине в Тегеране, который давал генерал Валик. Был ранний сентябрь, как раз закончились английские летние школьные каникулы, и Дейрдра, его жена, была в Англии с их дочерью, проводя время на праздниках и вечеринках, и не далее как тем же утром он получил от нее очередное гневное письмо, в котором она настаивала, чтобы он написал Гэваллану и потребовал немедленного перевода: «Я ненавижу Иран, больше не хочу там жить. Англия – это все, что мне нужно, все, что нужно Монике. Почему бы тебе для разнообразия не подумать о нас вместо своих чертовых полетов и своей чертовой компании? Вся моя семья здесь, все мои друзья и подруги здесь, и все друзья и подруги Моники тоже здесь. Я по горло сыта жизнью за границей и хочу, чтобы у меня был свой дом где-нибудь под Лондоном, с садом, или даже в городе: сейчас как раз предлагают суперпривлекательные варианты в Патни и Клэпхеме. Мне смертельно надоели иностранцы и то, что мужа постоянно отправляют работать за границу, мне уже просто в горло не лезет иранская еда и тошнит от всей этой грязи, жары, холода, их отвратительного языка, их мерзких туалетов и сидения на корточках, как какое-нибудь животное, от их ужасных обычаев, манер – от всего. Пора нам наконец расставить все по местам, пока я еще молода…»
– Ваше превосходительство?
Улыбающийся накрахмаленный официант почтительно предлагал ему поднос с напитками, главным образом безалкогольными. Многие иранцы, принадлежавшие к среднему классу и аристократии, пили у себя дома, некоторые – на людях. В Тегеране можно было купить всевозможные спиртные напитки и вина, они также свободно продавались в барах всех современных отелей. Не было никаких ограничений для иностранцев, которые запрещали бы им пить в публичных местах или у себя дома, как в Саудовской Аравии и в некоторых эмиратах, где любого, пойманного за распитием алкогольных напитков, любого без исключения, ожидало предписанное Кораном наказание кнутом.
– Тешаккор, спасибо, – вежливо ответил он и взял бокал белого персидского вина, высоко ценимого знатоками вот уже более трех тысячелетий, едва замечая официанта и других гостей, не в состоянии стряхнуть с себя угнетенность и злясь за то, что согласился прийти сегодня на этот вечер вместо Мак-Ивера, которому пришлось срочно отбыть в их центральный офис в Эль-Шаргазе на другом берегу Персидского залива.
– Но, Том, ты же говоришь на фарси, – безмятежно заметил Мак-Ивер перед отъездом, – а кому-то же обязательно надо там быть…
Да, думал он, но Мак мог с тем же успехом попросить и Чарли Петтикина.
Было почти девять, ужин еще не подавали, и Том стоял у одной из открытых дверей, ведущих в сад, глядя на горящие свечи и на лужайки, покрытые дорогими коврами, на которых сидели и полулежали гости, тогда как другие расположились группками под деревьями и у небольшого пруда. Ночь была звездной и мягкой, дом – богатым и просторным, расположенным в районе Шемиран у подножия гор Эльбурс, и этот званый вечер походил на все другие такие же вечера, куда Тома, благодаря его знанию фарси, обычно с удовольствием приглашали. Все иранцы были хорошо одеты, повсюду слышался смех, сверкали драгоценности, столы ломились от обилия блюд, как европейских, так и иранских, горячих и холодных. Разговоры велись о последней театральной постановке в Лондоне или Нью-Йорке, слышались реплики типа «Вы едете в Сент-Мориц кататься на горных лыжах или в Канны на сезон?» или о цене на нефть и слухах из придворной жизни, «его императорское величество то, ее императорское величество это», и были щедро сдобрены подчеркнутой вежливостью, лестью и чрезмерными комплиментами, столь необходимыми во всем иранском обществе, – охраняя фасад спокойствия, вежливости и обходительности, за который редко удавалось проникнуть человеку постороннему даже из иранцев, не говоря уже об иностранце.
В то время он был расквартирован в Хале-Морги, военном аэродроме в Тегеране, где обучал пилотов иранских ВВС. Через десять дней он должен был уезжать к месту своего нового назначения в Загрос, зная, что этот новый режим – две недели в Загросе, одна в Тегеране – еще больше разозлит его жену. Сегодня утром, в припадке ярости, он ответил на ее письмо и отправил заказным: «Если хочешь оставаться в Англии, оставайся в Англии, но прекрати сучиться и перестань поливать грязью то, о чем не имеешь никакого понятия! Покупай пригородный дом, где тебе угодно, – только я там НИКОГДА жить не буду. Никогда! У меня хорошая работа, и за нее нормально платят, мне она нравится, и говорить тут больше не о чем. У нас хорошая жизнь. Ты увидела бы это, если бы открыла глаза. Ты знала, что я пилот, когда мы собирались пожениться, знала, что это жизнь, которую я для себя выбрал, знала, что я не стану жить в Англии, знала, что это единственное, что я умею делать, и меняться мне поздно. Прекрати ныть или пеняй на себя. Если хочешь перемен, так тому и быть…»
К чертям все это! С меня довольно. Господи, она говорит, что ненавидит Иран и все иранское, но ничего об Иране не знает, ни разу даже из Тегерана не выезжала, не хочу – и всё тут, ни разу даже не попробовала их еду, только и ходила по гостям к этим своим британским женам – вечно одним и тем же, громогласному, зашоренному меньшинству, изолированному от всех и вся, в равной степени скучающему и скучному с их бесконечными бриджами и чаями («Но, дорогой, как ты можешь носить хоть что-то, что не куплено в „Фортнуме“ или „Маркс и Спенсер“…»), которые расфуфыриваются, получив приглашение в британское посольство на очередной нудный ужин с неизменным ростбифом и йоркширским пудингом или на чай с сэндвичами с огурцом и кексами с тмином, и все непоколебимо уверены, что всё английское – самое лучшее в мире, особенно английская кухня: вареная морковь, вареная цветная капуста, вареная картошка, вареная брюссельская капуста, полусырой ростбиф или пережаренная ягнятина, – пик совершенства, чтобы меня черти взяли!..
– О ваше бедное превосходительство, вы совсем не выглядите счастливым, – тихо произнесла она.
Он обернулся, и его мир стал другим.
– Что случилось? – спросила она, ее брови чуть заметно нахмурились.
– Простите, – выдохнул он, на мгновение потеряв ориентацию, сердце глухо стучало в груди, горло болезненно сжалось – он никогда не испытывал ничего подобного. – Мне показалось, что вы видение, что-нибудь из «Тысячи и одной ночи», что-то волшебное… – Он с усилием замолчал, чувствуя себя полным идиотом. – Извините, мои мысли были за миллион миль отсюда. Меня зовут Лочарт. Том Лочарт.
– Да, я знаю, – рассмеявшись, сказала она.
В темно-карих глазах плясали искорки. Губы влажно блестели, зубы сверкали белизной, длинные волнистые темные волосы падали на плечи, ее кожа была цвета иранской земли, оливково-коричневая. Она была в белом шелке, пахла духами и доходила ему едва до подбородка.
