22. Вагончик тронется
Нбози (сильно хромая, подходит к последнему вагону). Бесит меня, цто он висит. Все влемя шмотлю – а он висит. Бесит.
Отто. Давай толкнем.
Фельдшер Алик Магав (слезая с Отто). Дурак ты. (Обращаясь к Нбози): Куда с ногой шастать?
Нбози (сплевывает жвачку, задумчиво сгибает и разгибает загипсованную до колена ногу). Бесит меня, цто он висит. (Медленно просовывает голову в окно висящего на краю воронки последнего вагона детского поезда, высовывает в противоположное окно, смотрит вниз.) Давай толкнем.
Алик Магав. Два дебила. Стойте тут. Отойди, дурак. (Забирается в кабину паровоза).
Нбози вытаскивает голову из вагона; хромая, пятится, задевает Отто задом.
Отто. Аааа!!!
Алик Магав (подскакивает, ударяется коленом о панель управления). Ззззззаин! Охуел???
Отто хнычет.
Алик Магав (вылезая из кабины). Где? Дай посмотрю! (Осторожно ощупывает повязки, которыми перемотаны огромные бока Отто): Нормально все, будешь жить.
Отто (жалобно). Больно толкнул.
Алик Магав. Вот же малолетние. Тебе тридцать шесть лет, дурак.
Отто. Мне что?
Алик Магав. Тебе ничто. (Забирается обратно в кабину паровозика, возится с ключом зажигания.)
Нбози. Отклой пашть.
Отто распахивает огромную, похожую на чемодан пасть. Становятся видны гигантские, редкие желто-коричневые зубы. Нбози с интересом обнюхивает пасть Отто.
Нбози. Непонятно.
Алик Магав (безуспешно пытаясь завести паровозик). Два литра спирта это называется. Вершина моей медицинской карьеры – вливать спирт в бегемота.
Отто (довольно). Сразу кушать захотелось. До этого совсем не хотелось, бок очень болит.
Алик Магав. То-то ты с лица спал.
Отто. Я что?
Алик Магав. Элоим ишмор
[46]. Ничего. (Паровозик внезапно заводится.) О! Бензина только мало совсем. Господи, зачем я это делаю?
Нбози. Бесит. Шмотлю все влемя – висит. Бесит.
Алик Магав выжимает газ и пытается сдвинуть паровозик, но свисающий последний вагон буксует по стене воронки. Вспугнутый ревом двигателя павлин бросается в кусты. Алик Магав делает еще несколько попыток. Внезапно последний вагон срывается вниз и тянет за собой два предыдущих вагона. Хвост поезда с грохотом скользит по краю воронки, кабина, где сидит Алик Магав, кренится и встает на два колеса; еще секунда – и весь поезд рухнет в воронку.
Алик Магав (в панике). Держи! Подопри! Отто, подопри кабину!!!
Отто. Я что?
Алик Магав. Ебаный в рот! Отто, встань на край! Держи кабину!!!
Отто торопливо подставляет порванный снарядом бок под стенку кабины.
Отто. Ааааа! (Отскакивает назад.)
Алик Магав. Ах ты ж ебаный в рот! (Подтягивается и боком вываливается из окна кабины под ноги Нбози. Кабина с грохотом встает на четыре колеса.)
Нбози (отходит в сторону, чтобы лучше видеть висящий хвост поезда). Бесит. Только хузе сделал. Давай толкнем.
Отто обходит кабину с другой стороны и наваливается на нее здоровым боком. Кабина переворачивается, весь поезд со страшным грохотом скользит и рушится вниз, на дно воронки.
23. Я из тех, кого еще называют перемещенными лицами
[47]После революции В. М. Родионов (МВТУ) в лаборатории А. Е. Чичибабина приступил к работам, связанным с производством морфина и получением из него кодеина. Способ оказался особенно ценным при перенесении производства опийных алкалоидов в южные районы, где высокая температура мешала выделению морфия ранее известными путями. А до войны, то есть три месяца назад, были два королевства: одно поближе к Рахату, другое под Димоной, одно площадью побольше, но населением пожиже, другое маленькое, меньше приличной спальни, но плотное, семей пять или шесть, а еще раньше все это было одно огромное царство, но только этого уже никто не помнит. И вот, казалось бы, что им асон? – нырк куда-нибудь и сиди, но только выяснилось, что с «радужкой» у этих маленьких совсем какая-то беда, голова болит так, что они просто не могут ни пить, ни есть, умирают тихонько и все. Но: пришли в первое королевство изучавшие их прежде ребята, до асона занимавшиеся проблемами социального поведения беэршевской гребнепалой ящерицы, и подобрали Хани, а во второе королевство (правда, увы, гораздо позже, потому что, мягко говоря, все были заняты немножечко другим в последнее время) пришли ребята, до асона занимавшиеся проблемами сокращения ареала обитания беэршевской гребнепалой ящерицы, и вытащили из-под рухнувшего гаража Лили, Нати и Орли, и вот мы здесь, поближе к Рахату, подальше от Димоны, практически под Тель-Шевой, и все вокруг покрыто меленькой белой кодеиновой пылью, и наши девочки, Хани, Лили, Нати и Орли, каждое утро получают из пипеток положенную им дозу рокасета в каплях, а днем по двенадцать часов подряд заклеивают бесконечные порошки с этим самым рокасетом, потому что в полевых условиях производить рокасет в таких количествах, чтобы всем взрослым двадцать миллиграмм утром и двадцать вечером, и всем зверям по весу их (и слава богу еще, что от радужки, кажется, не страдают рыбы, но с рыбами в нынешней ситуации особый коленкор), – это, конечно, никакие не таблетки, а растворы или порошки. Завод – огромная территория с колючей проволокой и полипреновыми цехами, и полипреновыми же палатками для двухсот пятидесяти сотрудников, которые считают, что вполне неплохо устроились; охраняется это все, естественно, солдатами, причем не так от людей, как от совсем другого контингента, но об этом не сейчас, и наши девочки Хани, Лили, Нати и Орли тоже живут прямо здесь, благо паек им не нужен, они сами пробавляются всякой мелкой мошкарой, и вот тут-то и начинается беда, потому что Лили, Нати и Орли не дают Хани нормально есть. Хани, между прочим, очень надо хорошо есть, Хани выздоравливает; они с братцем часто наведывались в такое место, в такой, ну, шатер, там были бедуины, туда люди приезжали на машинах, и бедуины делали им чай, лепешки, делали им большие цветные бутылки с дымом, дым был мерзкий, а вот вокруг лепешек и всего такого водились муравьи, муравьи, жирные-жирные муравьи, про которых в королевстве Хани все знали, но страааашно же, только Хани была отчаянная и ничего не боялась, и братец у нее был отчаянный, и они забирались в бедуинский шатер, Хани подталкивала братца мордой, чтобы не забоялся и не сбежал, и они прямо при бедуинах, занятых своими топочущими гостями, наедались так, что потом некоторое время надо было просто лежать, невозможно было идти никуда, и они лежали с братцем среди грязных складок шатра, счастливые, обалдевшие от пережора, и только к ночи приползали домой. Хани была отчаянная, ей нравилось это все, ей все было интересно, она подбиралась совсем близко к бедуинам, к людям, залезала к ним в сумки, пока обмерший брат следил за ней из угла, раз или два ее замечали, с визгом отпрыгивали или с визгом фотографировали, и тут какой-то мудак схватил ее за хвост и поднял в воздух – короче говоря, Хани доигралась и теперь выздоравливает, новый хвост у нее пока маленький, светлый и некрасивый, и она чувствует себя очень слабой, особенно с утра, ей надо нормально есть – но в том-то все и дело. Хуже всех Нати, те две сучки просто прислуживают ей и радуются, Нати огромная, как столовая ложка, Нати развлекается: ходит за Хани по пятам, даже если Хани пытается на минутку улизнуть от заклеивания порошков – тоже бросает порошки и идет за Хани, и стоит Хани найти себе какую-нибудь еду, какую-нибудь мошку, блошку, муравьишку, эта сука садится и смотрит, как Хани ест, и те две сучки уже рядом, сидят все трое кругом и смотрят, как Хани ест, и Хани, конечно, уже не может есть, а Нати иногда еще так лапой раз, раз, и Хани, конечно, тут же вскидывается, тут же встает в стойку, а Нати такая: а? Что? Ой, я же просто так, – а эти две суки стоят, веселятся. Дела Хани совсем нехороши, она слабеет, хвост растет медленно, с утра до ночи Хани думает о еде и о том, что надо бы бежать от этих сучек и от ненавистных шуршащих порошков, но рокасет же – Хани хорошо помнит, как было без рокасета, это все хорошо помнят, нет уж, господи упаси. Хани не высыпается, новый хвост тянет и ноет, а главное – это, наверное, от слабости, но Хани все время ужасно боится, что оторвется и он, и тогда третьего уже не будет; поэтому Хани вдобавок ко всему боится поворачиваться к этим сучкам спиной. Но хуже голода и ужаса Хани сжигает ярость, Хани же отчаянная, Хани все время представляет себе, как сделает вид, что не замечает Нати, что занята едой, и как Нати подходит все ближе, и тут – зубами за глотку ее, за глотку зубами, ссссучка, ззззубами тебя зззза глотку, – и если бы Нати была одна, без этих двух гадин, Хани бы давно бросилась и ззззззза глотку – плевать, чем кончится, все лучше, чем эта душная ярость, – но две гадины – вот они, а сзади у Хани маленький слабый хвост, и Хани стоит у конвейера, лижет и прижимает бумажки, лижет и прижимает, у нее мутится в голове от слабости и злости и немножко от кодеина, Хани смотрит направо и налево, справа и слева такие же, как она, лижут и прижимают, лижут и прижимают, и получают утром и вечером каплю рокасета в пасть, и никуда не деться. Такая, знаете ли, типичная подростковая история, им же по 10–11 лет в пересчете на наш возраст, но об этом все старательно не думают.
