32. Логоклония – это…
…неконтролируемое спастическое повторение отдельных слогов, звуков, слов. Кх кх, кх кх, кх кх. Ниточка потянулась из рукава, она попыталась дернуть – ослепительно-оранжевый ив-сен-лорановский шифон пошел нехорошей рябью, она попыталась вывернуться и перекусить нитку – немедленно ударило током в спину, туда, где трижды вправляли старенький грыжеватый позвонок. Пришлось сесть, и в огромном мутноватом зеркале теперь отражалась только босая нога со вздувшейся шишкой у большого пальца, с неопрятным когтем, до которого Грете Маймонид было тяжело тянуться. Ноги у нее всегда были коротковаты, и в целом росточком Грета Маймонид не вышла – а не то быть бы ей моделью, моделькой, с эдакой-то немыслимой рыжей копной волос, с этими-то хрупкими руками, с этой-то худобой, в семидесятые годы опять входившей в моду, и бог весть, где была бы сейчас бывшая модель Гретхен, – впрочем, может быть, ровно тут же и была бы: в квартире без одной отвалившейся стены, с грязноватым гипсом на старческой ноге, с крашеными огненными кудельками, сквозь которые проступали седые грязные корни, и только ив-сен-лорановское платье смотрелось бы лучше, если бы подол у него был подлиннее. «Морковка», – вдруг сказал ей в спину высокий скрипучий голос, и второй, очень похожий, отозвался: «Жухлая морковка». Она подскочила от неожиданности, тряся жидкими кудельками; сердце заколотилось, а двое, стоявшие у нее за спиной в покосившемся дверном проеме, сделали такое что-то вроде смеха, такое, когда пасть широко открыта – и несколько быстрых выдохов, что-то между «ха» и «кх», этому они научились совсем недавно. Они вошли в комнату, один, пыльно-серый, сразу отправился в обувной шкаф, а второй, горелого цвета, плюхнулся на пол рядом с загипсованной ногой и тооооомно выпростал когти, и тоооомно, совсем легонечко повел ими вдоль шифончика, внимательно глядя Грете Маймонид в глаза. «Кыш, – слабо сказала она. – Вон». Кх, кх, кх. Пыльный вышел из шкафа с чулком ручной вышивки в зубах. «Немедленно брось, тварь», – слабо сказала Грета Маймонид. Выпустил из зубов, нарочито потянулся когтями в ковер, показал розовую зубастую пасть. Горелый вдруг вскочил и метнулся к оконному проему, взлетел, завис на подоконнике: снаружи что-то затрещало, какой-то мужчина вдруг выругался переходящим в фальцет тенором, что-то поволокли по асфальту, пыльный взлетел на подоконник вслед за горелым, Грета Маймонид на секунду понадеялась, что сейчас они уйдут, оставят ее в покое, но горелый пронзительно и злобно мявкнул пару раз, снаружи все затихло, они спустились с подоконника и уставились на Грету Маймонид желтыми глазами. «Вон, – слабо сказала Грета Маймонид. – Вон. А то не дам пайки, заберу». Они смотрели и смотрели, потом горелый прыгнул на шаткую лаковую этажерку, и сладко потянулся там, и лапой легонько раз, раз, раз, раз, и каждый раз, раз, раз на миллиметр-другой придвигалась к краю этажерки стеклянная сфера на тонкой серебристой ноге, эдакая словно летящая хрупкая сфера с золотой гравировкой, таких на этажерке стояло пять, и каждая означала, что не было в мире израильской моды человека важнее Греты Маймонид, и не было в мире израильской моды журнала важнее «Сигнона»
[67], и у самой кромочки сфера замерла, замерла на ней собранная лодочкой лапа, и Грета Маймонид не выдержала, попыталась рвануться вперед на загипсованной ноге, взвыла от боли, кх кх, кх кх кх. «Твари, ах, твари», – слабо сказала Грета Маймонид, нащупала под рукой полупустую пачку мерзкого пайкового «кэмела», кинула в пыльного – и бог весть, чем бы это закончилось, может, и не уцелела бы бесценная герленовская пудреница двадцатых годов, но тут на улице опять затрещало, кто-то явно драл картон, заорал мужчина, и оба, пыльный и горелый, вылетели в открытое окно. Треск картона стал душераздирающим; там, внизу, похожий на черного колобка хозяин обувной лавки, бог весть почему отказавшийся эвакуироваться, орет страшными словами и с палкой в руках защищает свою баррикаду: перевернутые мусорники и примотанный к ним проволокой картон в несколько слоев отгораживают примыкающий к его лавке кусок уличной лестницы, зачем ему этот кусок лестницы? – он спит на полу в своей набитой дешевой дрянью лавке, почти не выходит из лавки – но вот же, далось человеку. Дверь баррикады сделана из куска отсыревшей фанеры, хозяин протискивается в эту дверь не без труда, зато у него есть этот кусок лестницы, ведущей в соседний переулок, а там, в переулке, есть кое-что: там кран, из которого капает ржавая вода. Люди ею, конечно, брезгуют, а существа поумнее давно нашли для себя в этом кране большую пользу, только надо, чтобы к крану можно было быстро метнуться с обеих улиц – и с Герцля, и с Автальона, потому что кто держит кран – тот держит район, а горелый с пыльным и еще с одним парнем, беглым сиамцем, держат кран. И вдруг – чертова картонная баррикада. Пыльный с горелым поспевают как раз к тому моменту, когда хозяин лавки тычет сиамца шваброй в бок, пыльный вцепляется когтями хозяину лавки в босую ногу, сиамец отлетает подальше, горелый шипит, расставив уши и вздыбив загривок, хозяин лавки хлопает дверью. Сиамец хорошо подрал картон; понятно, что хозяин лавки позже заменит этот лист на другой (а за картоном ему, между прочим, приходится тащиться все дальше), но подрал сиамец хорошо. Они еще некоторое время дерут картон, благо заняться пока нечем, только к полудню, когда станет совсем жарко, надо будет пойти к крану – кого подпустить, а кого и не подпустить. Грета Маймонид лежит на кушетке, окруженная своим развешанным и разбросанным немыслимым, драгоценным гардеробом, и представляет себе, как этот гардероб запихивают в коробки, чтобы отвезти ее в караванку, как ломаются шляпы, как сыреют в коробках три вручную вышитых жилеточки из одной коллекции давно умершего дизайнера, как она лежит на узкой кровати в караване на восемь человек, и то одна, а то и другая соседка помогают одеваться крошечной старушке с крашеными рыжими волосами (все заметнее и заметнее седые грязные корни) и с чернильным номером на руке, ломаются шляпы, отсыревают жилетки – нет, нет, Грета Маймонид лежит на кушетке, покрытой бетонной крошкой, в своей квартире без одной стены и переполняется ненавистью, ненавистью, ненавистью и отвращением к этим тряпкам, шляпкам, жилеткам, к самой себе, пока хозяин обувной лавки добавляет еще одну фотографию к устроенному на перегороженной лестнице огромному, уходящему во тьму алтарю: все свечи, собранные со всех окрестных улиц, горят здесь перед всеми собранными со всех окрестных улиц фотографиями.
33. Пропазогнозия – это…
…вообще не про речь: это когда все лица видишь, как в первый раз, никого не узнаешь; но помогает запоминать признаки, галстуки, бородавки, родинки, волоски. К доктору Сильвио Белли (семьдесят восемь лет, прогрессирующая пропазогнозия на фоне возрастного ухудшения мозгового кровообращения, тонкие светлые редкие волосы, выпяченная низкая губа, глаза влажные, темные, узкие ноздри смотрят наружу, на правой руке рядом с часами плоская родинка, как маленькие вторые часы) кто-то постучал в дверь (доктор Белли живет в Омере, в тихом Омере, где черти водятся, как шутит русский приятель доктора Сильвио Белли доктор Борух Бойсман [смуглая кожа, тонкий нос, скомпенсированный СДВ, седые волосы, очки на шнурке]). Стучали не в правую дверь, за которой крошечный приемный кабинет доктора Сильвио Белли, а в левую дверь, которая ведет в дом, в квартиру. Доктор Сильвио Белли прилип к трещащему и захлебывающемуся радио, поэтому открывать медленно пошел человек, который живет с доктором Сильвио Белли (слово «живет» тут не ради саспенса, а по совершенно оправданной причине; восемьдесят четыре года, рамка из белых волос и белой бороды [ «Вот сбрею бороду, и ты перестанешь меня узнавать – что с нами будет?» «Я немедленно променяю тебя на другого юного красавца с такой же бородой!»]). На пороге стоял Роми (тридцать четыре года, тонкая верхняя губа, приоткрытый рот, плоская переносица, скрытые внутренние уголки глаз, миоклонические судороги с аурой и галлюцинациями плюс умственная отсталость, спровоцированные обширной гипоплазией сосудов правого полушария), Роми тяжело дышал, как человек, который шел-шел да и переходил на бег, несмотря на вязкую жару этого навсегда запомнившегося всем немыслимого и страшного дня. Роми срочно нужно увидеть доктора Сильвио Белли, очень срочно, Роми очень срочно надо, а вы друг доктора Сильвио? Нет, вы его папа! Нет, вы тоже доктор, да? Человек, живущий с доктором Сильвио Белли, ничего на это не ответил и в целом был крайне раздосадован, но все-таки пошел вглубь дома и спросил доктора, застывшего перед радио, прикрывающего рукой рот, была ли у него назначена встреча с Роми, – встреча не была назначена, но доктор есть доктор, доктор Сильвио Белли вышел в прихожую и впустил Роми в дом; человек, живущий с доктором Сильвио Белли, был очень этим недоволен, он считал, что нельзя терять ни минуты, что надо немедленно принимать какие-то решения – может быть, эвакуироваться, может быть, ехать к его сыну на север («Алик, это же не касамы, ну какой север, что за пакетное мышление!» «Отлично, давай сидеть здесь и ждать, когда крыша рухнет нам на голову!» «На головы, Алик, у нас две головы, почему тебе постоянно надо напоминать, что мы не один человек?» «Сильви! Ну хоть сегодня!..» «Вот именно, отъебись от меня хоть сегодня!» – доктор Сильвио Белли разворачивается и идет к двери, и пускает Роми в дом, и человек, с которым живет доктор Сильвио Белли, испытывает острое желание разрыдаться). Доктор Сильвио Белли был очень ласков с Роми в тот день, Роми было предложено мягкое кресло, Роми были предложены стакан воды и чашечка кофе, Роми не хотел кофе и воды, Роми хотел две таблетки, красную и синюю (клянусь). Однажды доктор уже давал ему такие таблетки, и тогда стало легче, если их принять прямо перед приступом, перед судорогой, то нет плохого запаха в носу и животные не разговаривают (один раз, год назад, судорога была на улице, и два кота говорили ему: «Каааша», «Кааааша», – а другой раз мама и его метапелет
[68] Соня водили его в кружок в океанариум, и там он, выгибаясь дугой на полу, сквозь стекло услышал, как одна маленькая акула сказала другой маленькой акуле: «Шах и мат!»). В тот день у Роми не было судороги, он встал, и мама сделала ему какао и проследила, чтобы он почистил зубы, он пришел на работу в супермаркет, но там что-то творилось, в супермаркете, Роми не зашел внутрь, а сел на скамеечке подумать, и тут голубь, до сих пор внимательно вглядывавшийся в черное пылевое облако, встающее на горизонте, там, где Беэр-Шева, сказал ему плаксиво: «Что такое? Очень страшно, что такое?» – и тогда Роми побежал прямо к своему доктору сюда, стучал в ту, вторую дверь, там никто не услышал, и он прибежал и стал стучать в эту дверь, а судорог у него не было, и плохих запахов не было, пахнет едой, это, наверное, у доктора есть еда, это не плохой запах, почему же голубь?.. Доктор Сильвио Белли сказал, что Роми молодец, Роми все правильно сделал, доктору нужна минутка, сейчас он вернется; доктор Сильвио Белли вышел в коридор и немножко подышал, а потом крикнул так, чтобы услышали и Роми, и человек, живущий с доктором Сильвио Белли: «Я на секундочку! Я сейчас!» – и поспешно обежал дом, и в плавящейся жаре добежал, обливаясь потом, до мусорного коллектора, благо была та самая рань, когда мусоровозы еще не появлялись, а еноты еще не уходили. Действительно, один красавец, жирный и полосатый, сидел между зелеными баками, доедал куриную ногу, давеча не доеденную человеком, который жил с доктором Сильвио Белли, а еще двое странными своими лапоньками перебирали розовый пакетик с подгнившими, но все еще вощенно-прелестными райскими яблочками. Пропазогнозия – это когда все лица видишь, как в первый раз, никого не узнаешь, но это только лица, а с другими-то объектами все нормально – например, с мордами: вот, скажем, этого енота доктор Сильвио Белли уже видел здесь, на помойке, пару дней назад, и енот, заметим, тоже жрал что-то мясное, а вон тот, помельче (сыночка? самочка?) вчера прямо на соседском газоне вылизывал, сладострастно причавкивая, оставленную соседским же младенцем (признаки – ну, младенец; диагноз – ннннну, посмотрим) мини-баночку с мини-йогуртом; доктор Сильвио Белли отлично распознает животных, никогда не спутает двух мопсов, даже утренних голубей прекрасно различает и веселит этим человека, который с ним живет (мы чуть не проговорились – но нет, погодим). Хорошо, небось, быть енотом в сытом Омере; вот они смотрят на доктора Сильвио Белли – миленькие, плотненькие, невозмутимые, с растопорщенными белыми усами и липкими маленькими лапками; кто бы в этот момент дал старому доктору Сильвио Белли две таблетки, красную и синюю, потому что вот он стоит среди помоечного запаха и смотрит на двух хорошо знакомых енотов, а еноты оставили свои дела и рассматривают доктора Сильвио Белли, и доктор Сильвио Белли мучительно ищет, что сказать, и все надеется, что они заговорят первыми, и нехорошо звенит у него в голове то ли от жары, то ли от этого всего, и доктор Сильвио Белли внезапно спрашивает: «Что такое? Очень страшно, что такое?..» Самочка отворачивается и лезет внутрь серого пластикового пакета, а крупненький толстенький самец усмехается хищной мордой и показывает доктору Сильвио Белли длинный розовый язык.
