Что слышит София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста:
– …с имен. Все помнят свои имена? Давайте проверим… Иаков… Эсав… Давид… Урия… Не помнишь? Развернись, развернись, не надо клубком, разве я сворачиваюсь клубком? Это неуважение к товарищам по церкви, сядь хорошо, ровно. Ну, давай, как тебя зовут? «А…» «Ааа…»
Что думает София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста:
– Эмилия. Эмилия. Эмилия.
Человек в серой белой рубашке напомнил всем, как их зовут. Они уже почти все помнят, почти все отвечают с первого раза. Много занятий они учили такое: «Бог есть». София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста это знает, она на все кивала, их научили кивать и мотать головами, чтобы они не выкрикивали и не шумели. Бог есть, София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста знает это лучше всех: Бог старый, с белой бородой, добрый, но строгий, на одной ноге у него ботинок с очень толстой подошвой, а на другой – с тонкой. Потом были занятия такие: «Есть хорошее, а есть плохое». Это правда: Бог часто ругает Эмилию Анну Лаису Стар Гэллакси Челесту плохой девочкой, потому что та тянет и дергает поводок, однажды разбила стакан, наполовину съела дохлую крысу и не хотела выпускать из зубов; а вот София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста – хорошая девочка, ей Бог говорит: «Хорошая девочка». Когда их спрашивали имена, у некоторых уже были имена, все на нее смотрели, как на выставке, поэтому она сказала: «София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста», – некоторые смеялись, тогда ее спросили, как ее звал хозяин, она сказала: «Софи и Милли». Он не понял, человек в серой белой рубашке, и сказал: «Теперь ты просто Софи, без Милли». От этой фразы что-то случилось с ней, она вдруг завыла, выла страшно, убежал и спрятался новоиспеченный Авшалом, кошки шипели из-под стоек с кубиками и картинками, фретка Бат-Шева забралась по шторе под потолок и раскачивалась, явно наслаждаясь всем происходящим; только мелкий змееныш, получивший почему-то несерьезное имя Шуфи, остался сидеть, где сидел, и смотрел на Софи, открывая и закрывая рот вместе с ней. Потом приходил кто-то, ткнул в нее иголкой, она долго спала, теперь она больше не воет даже по ночам, когда Эмилия почти рядом, но все-таки ее нет. Теперь новое занятие, она слушает и кивает. Софи теперь хорошая девочка.
Что слышит София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста:
– …вот я, например, живой. А кто еще живой? Ты живой? Живой. А ты? Живой. А ты? Живоооой. А кто еще живой? (Чей-то блеющий голосок: «Бог?..» Человек в серой белой рубашке: «Молодец! Мо-ло-дец! Бог живой, но про это мы потом поговорим. Кто еще живой? Учимся топать, кто хочет сказать; не так, не со всей силы, одной лапой, топ-топ-топ – и прекратили. Оооочень хорошо, ах вы умницы, вы молодцы. Правильно, мы все – живые».)
Что думает София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста:
– Эмилия, Эмилия, Эмилия. Эмилия живая. Где Эмилия? Это непонятно. Эмилия была всегда. Они бежали и кричали, даже хозяин кричал, даже Эмилия рвалась с поводка, воздух был черный, Софи казалось, что ее бока, ее узкие, ребристые, шелковые, кофейные бока, ее длинные ноги с окаемкой струящейся шерсти какое-то чудовище царапает огромными острыми когтями. Эмилия темнее Софи, Эмилия – как тень Софи, но вот Софи пытается перепрыгнуть вонючий мутный поток, хлещущий из торчащей дыбом сквозь асфальт разверстой трубы, рвется и тянет хозяина, хозяин медлит, не прыгает, асфальт вдруг разевает рот, хватает хозяина, Софи задыхается, намертво притянутая к земле, хрипит, Эмилия бьется, пытается вытащить узкую голову из ошейника, освобождается, тень Софи отделяется от Софи, Софи кричит, Эмилия бежит и кричит, Эмилия исчезает.
Что слышит София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста:
– …мертвых? Не выкрикиваем, топаем ногами, топаем, топаем, чтобы я хорошо видел. Кто не видел мертвых, кто не топает? Авива, ты никогда не видела мертвых? Но ты знаешь, что такое мертвый? Чем мертвый отличается от живого? (Кто-то, мечтательно: «Раньше уже можно было есть». Кто-то другой: «Дебил, его нельзя есть!» Рычание, визг, предупредительный стук учительской палки в пол.)
Что думает София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста:
– Эмилия, Эмилия, Эмилия. Эмилия где-то есть. Она знает, как вернуться, это понятно. Я здесь, никуда не пошла, не дала себя забрать далеко, рычала, показывала зубы, только с этими согласилась жить, они хорошие, еда, занятия тоже хорошие. Хозяин не здесь, об этом нельзя думать, иначе опять вой, иголка, спать. Эмилия тоже не здесь. Но Эмилия живая. Значит, ее не пускают. Значит, украли.
Это всегда было: украдут, украдут, украдут. Софи хорошо помнит: вот они с Эмилией еще крошечные, вот такусенькие, размером с левреток, почти розовые, почти прозрачные в своей аристократической худобе; хозяин еще не водит их на поводке, а носит гулять на руках, показывает: вот куст. Вот куст. Вот куст. Вот забор. Вот бак. Вот куст. Вот так можно вернуться домой. Понимаешь? Все смотрят на них, все верещат: «Хамудим
[98]! Хамудим!» – все тянутся почесать, кто-то хочет взять на руки, подсовывает Софи пальцы под бок, хозяин дергается, говорит с человеком нехорошим голосом, каким может сказать: «Плохая девочка!» – если порвать носок, съесть тапку. Быстро идет домой, Софи лежит, прижавшись к нему ухом, слушает «бум», «бум», это счастье. Украдут, украдут; потом они взрослые, хозяин возле супермаркета проверяет армированные поводки, проверяет замочки на ошейниках: украдут, украдут. Смотрите: направо, потом налево, потом еще налево – вот этим путем можно вернуться домой. Понятно? Хорошая девочка. И ты хорошая девочка. Ни от кого ничего нельзя брать. Ни за кем нельзя идти. Украдут. Вот так можно вернуться домой. Запоминайте все пути, чтобы вернуться домой. Они запоминали. Вернуться к хозяину. Хозяина теперь нет. Об этом нельзя думать. Им говорят: «Надо всегда думать: „Господи, Господи, Господи!..“» Софи это все равно. Софи думает: «Эмилия, Эмилия, Эмилия. Эмилия есть. Эмилия не здесь. Значит, Эмилию украли. Значит, ее надо найти».
Что слышит София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста:
– …самое важное. Все слушают? Авиноам, ты слушаешь? Все хорошие будут опять живые. А плохие останутся мертвые. Вот картинка, вот две кошки, обе мертвые, вот белая – она хорошая. Вот черная – она плохая. Теперь – оп-па, белая живая, черная мертвая. Понимаете? Это понятно? Кто был хороший и кого больше нет – опять будет живой, с нами, все мы будем вместе, все хорошие. Хороший оживет и вернется к нам. Сейчас мы будем это запоминать.
Что думает София Маргарита Лаиса Стар Гэллакси Челеста:
– Господи, Господи, Господи!..
56. Фиксационная амнезия – это…
…неспособность подолгу удерживать в памяти совсем недавние события – утекают и все. День, максимум два – и Артур забывает все, что с ним было. И очень жаль, потому что Артур герой, Артуру есть, чем гордиться. Например, позавчера повар на кухне нес огромную, огромную кастрюлю супа, из которой собирался накормить весь лагерь, всю нашу огромную караванку «Гимель», а кошка бросилась ему под ноги, и повар как начал падать! Кастрюля взлетела в воздух, и весь лагерь остался бы без обеда, но мимо окна кухни как раз шли Артур и Роми Зотто! Артур увидел кастрюлю, впрыгнул в окно и успел встать прямехонько под кастрюлей, и она приземлилась ему на спину, а Роми Зотто впрыгнул в окно следом за Артуром и помог ему эту кастрюлю удержать. Так Роми Зотто и Артур спасли весь лагерь, Роми Зотто рассказал это Артуру сегодня утром, перед тем как идти к доктору Сильвио Белли (семьдесят восемь лет, прогрессирующая пропазогнозия на фоне возрастного ухудшения мозгового кровообращения, тонкие светлые редкие волосы, выпяченная низкая губа, глаза влажные, темные, узкие ноздри смотрят наружу, на правой руке рядом с часами плоская родинка, как маленькие вторые часы), доктор Сильвио Белли приезжает по средам, сегодня среда, позавчера был понедельник, в понедельник на обед суп с настоящим мясом, Артур этого не помнит, ему и неважно – он вольнопитающийся, а Роми Зотто важно, он еще долго будет рассказывать Артуру, какой вкусный был суп с мясом, до следующего понедельника. Когда доктор Сильвио Белли впервые приехал на прием в «Гимель», весь еще встрепанный некрасивым, визгливым напутствием человека, который с ним живет (ей-богу, я не издеваюсь, упорно называя его именно так, это важно), Роми Зотто (тридцать четыре года, тонкая верхняя губа, приоткрытый рот, плоская переносица, скрытые внутренние уголки глаз, миоклонические судороги с аурой и галлюцинациями плюс умственная отсталость, спровоцированные обширной гипоплазией сосудов правого полушария) не был записан к нему на прием, потому что Роми Зотто, как известно, никогда ни на что не жалуется, у Роми Зотто же всегда все хорошо; нет, Роми Зотто просто шел мимо окна (жизнь бессовестнее литературы). Роми Зотто увидел своего любимого доктора, у которого колотилось от жары, и утреннего визга, и долгой ходьбы пешком семидесятивосьмилетнее сердце («Ты делаешь это, чтобы показать, насколько ты от меня независим!» «Я делаю это, чтобы хоть полдня побыть одному!»). Роми Зотто завопил, Роми Зотто попытался вломиться в окно смотрового каравана, Роми Зотто ободрал руку о задвижку, Роми Зотто ждет каждой среды, как Второго пришествия, доктор Сильвио Белли ждет каждой среды с ужасом и тоской, вспоминая грязь, и головную боль, и вереницу лиц, сливающихся в одно, но делать нечего, сейчас есть добровольцы и постарше, и побольнее его – урологу, который еженедельно трясется рядом с ним в запряженной двумя верблюдами повозке, почти столько же, сколько человеку, живущему с доктором Сильвио Белли в маленькой и старенькой квартире на углу Алленби и Кармеля («Почему ты не можешь произнести это слово? Почему ты не можешь называть меня этим словом?!» «Почему тебе это так важно? Почему тебе это так важно?!» – однажды этот визгливый, стыдный старческий диалог застал Роми Зотто, вечно улыбающийся Роми Зотто: «Это твой муууж? Ты девочка, да? Мне нравятся девочки!..»). Каждую среду Роми Зотто стоит у ворот лагеря и ждет своего друга – доктора, а его лучший друг, крупный фалабелла по имени Артур, ждет, когда Роми Зотто придет назад в свой караван и расскажет ему, как они с доктором лечили больных; в джазовом кафе, погребенном под осколками дома с белыми колоннами, – в кафе, которое отчасти принадлежало человеку, живущему с доктором Сильвио Белли, а отчасти друзьям этого человека, таким же престарелым психиатрам, – был официант с такой же плоской переносицей, с такими же широко расставленными глазами, с такой же отвисшей губой; он ронял тарелки, задевал горящие свечи, громко хлопал посреди композиций, и доктор Сильвио Белли ненавидел его, ненавидел все, что в этом бедолаге воплощалось, а именно – потребность человека, живущего с доктором Сильвио Белли, вечно быть святее святого, всех прощать, всем сочувствовать, криворуких мудаков не увольнять, потому что у них мамы болеют или там что; всегда чувствуешь себя говном рядом с таким человеком, никогда не знаешь, как от него уйти. Завидев издалека Роми Зотто у полипреновых ворот, забранных в три ряда колючей проволоки, доктор Сильвио Белли закрывает глаза и говорит себе, что это закончится; просто надо перебраться на ту сторону, на другой конец этого дня; хочешь не хочешь, а ты там окажешься; семь, может быть, восемь часов – и верблюжья маслека́
[99] потащит вас с урологом и двумя ортопедами обратно по бесконечному пустому Аялону, а там, в городе, военный мотоцикл с коляской, лавируя между тем, что прежде было домами, довезет тебя с раскалывающейся головой и растрясенным желудком до самого дома, до самого вечернего скандала («Но ведь это я, я должен сходить с ума от страха, что с тобой что-нибудь случится!» «Если ты не заткнешься, со мной что-нибудь случится прямо сейчас!..»). С девяноста процентами пациентов, которые приходят к доктору Сильвио Белли в лагере, он ничего не может сделать: травматик, травматик, травматик, истерик, невротик, травматик. Всем добрый доктор Сильвио Белли выписывает по четверти таблетки «зипрексы» в день; хороший доктор, экономный. Сам он ест по восемь таблеток «зипрексы» в день, их выписывает ему человек, с которым он живет; выписывает ежемесячно со скандалами, мольбами, клятвами сократить дозу со следующего месяца, тем более что в пункте выдачи медикаментов на этот рецепт каждый раз нехорошо косятся и намекают, что хорошо бы при такой дозировке поставить на рецепт утверждение старшего окружного врача. С тугим комом в животе идет доктор Сильвио Белли каждый месяц в пункт выдачи лекарств, с испариной на лбу высиживает несколько часов душной очереди под младенческий ор и старческий хрип, под ссоры из-за потерявшихся номерков, под вой сирены, после которой очередь сбивается в испуганное блеющее стадо, а сотрудники, забыв ключи в кассовых аппаратах, бросаются задраивать окна полипреном («Мы не эвакуировались из-за тебя! Из-за твоей наркомании и из-за тебя!» «Ты можешь эвакуироваться к чертовой матери в любую секунду, вон дверь!» «Это не дверь! Это сраная полипреновая занавеска! Я убьюсь на этой развороченной лестнице!..»; внизу, под этой развороченной лестницей, слушают семейный скандал тощие собаки, торгующие помадой, гашишем, грязными леденцами, предлагающие погадать по руке, выпрашивающие пол-карточки на корм для щеночков). Ни разу в такие моменты доктор Сильвио Белли не протиснулся бочком за прилавок, ни разу не протянул руку к шестой полке третьего шкафа справа; у него есть рецепт, у него есть рецепт, в конце концов, вот уже взяли его рецепт, вот уже сверили имя в подписи, вот уже открыли какой-то электронной приблудой бронированный ящик, вот уже несут коробочку, вот уже доктор Сильвио Белли кладет под язык две приторных, отдающих мелом желтых блямбочки; ему надо. Вот уже доктор Сильвио Белли кладет под язык две приторных, отдающих мелом желтых блямбочки; ему надо, потому что Роми Зотто записан к нему на прием первым, – острые вперед, наблюдающиеся за ними, потом все кому не лень, но доктор Сильвио Белли живенько приучил лагерных фельдшеров прямиком отправлять острых в медлагеря, так что первым идет Роми Зотто, Роми Зотто, у которого Все Хорошо. Роми Зотто, Роми Зотто, искушение мое: пациент с симптоматикой, которой хватило бы на пятерых, бросается обнимать тебя поперек пуза и говорит, что у него Все Хорошо; трудно не пошутить, что это последствие асона, а еще труднее не поддаться бешеному соблазну мееееееедленно снимать Роми Зотто с одной таблеточки за другой и смотреть, когда это желтозубое «хорошо» закончится. Все десять минут, отведенные регламентом, Роми Зотто заверяет доктора Сильвио Белли, что тот по-прежнему его Самый-Самый Лучший Друг, а Артур – просто друг; а то ж, не дай бог, доктор Сильвио Белли взревнует. Все десять минут, отведенные регламентом на Роми Зотто, доктор Сильвио Белли спит – то есть сидит с открытыми глазами и произносит что-то медицинское, но на самом деле спит, ему надо беречь силы, у него впереди травматик, травматик, травматик, истерик, невротик, травматик. Но крадучись, сквозь сон проникает в сознание доктора Белли этот самый Артур. Нет, нет, не надо Артура, не надо этого – тонкие светлые редкие волоски дыбом торчащей челки, выпяченная нижняя губа, глаза влажные, темные, узкие ноздри смотрят наружу, фиксационная амнезия, рассеянный взгляд, легонько трясущаяся голова, нет, нет, не хочу на это смотреть, нет, я еще не такой, я врач, я езжу в лагеря лечить людей, я еще сильный, у меня еще крепкие руки, я кручу в ничуть не дрожащих пальцах с бурыми пятнами стило от тяжеленного военного планшета, я не хочу записывать на прием Артура – но сквозь эту мерзость, сквозь это отвращение к карикатурному сходству, которое невозможно от себя скрыть, просачивается в сознание доктора Сильвио Белли брезгливое любопытство, настоящее врачебное любопытство; запишем и это в признаки несгибаемости, душевной молодости, докторской остроты ума: а приведи-ка ты ко мне, Роми Зотто, мой мальчик, своего друга Артура, а посмотрим-ка на него. Роми Зотто убегает, потряхивая пухлым женским задом, начинается прием; стоящий у входа в палатку, где располагается мирпаá
[100], амбал с автоматом (плоская переносица, жесткий волос, растущий из родинки на лбу, ассирийские глаза – впрочем, есть ли смысл его запоминать?) отгоняет всех, кто без направления («Поймите, я сам бывший медбрат! При чем тут направление, у меня тремор прямо здесь и сейчас!» «У всех тремор, пустите, я по номеру!» «Вы фашисты!» – вот же поразительно, три минуты конфликта – и кто-нибудь немедленно фашист, вот она, транспоколенческая травма). Доктор Сильвио Белли стучит по коленке бывшего медбрата (ну а что, у человека реально тремор прямо здесь и сейчас, это поинтереснее, чем застарелые нистагмы и бесконечная, муторная, не снимающаяся даже регулярным рокасетом головная боль как результат острой депрессии, которая тут у каждого второго); за окном раздается сначала утробный ор, потом кошачий визг, потом вопли Роми Зотто с его слюнявым пришепетыванием. Что это было? Роми Зотто привел Артура, они стояли в очереди, как хорошие зайчики, ждали, когда их пустят к доктору, а тут коты. Коты обожают Артура, коты, твари такие, ебут Артуру мозг, Артур и до асона умом не блистал, не для этого селекционеры растили свой цветочек, а уж когда выставочный подиум под ним превратился в щепки, а кусок потолочной балки пришелся Артуру прямо в затылок, Артур и вовсе стал небольшого интеллекта – и слава богу, потому что иначе как бы он верил всей приторной бурде, которую добрый фантазер Роми Зотто день за днем льет ему в уши? Но вот коты – это проблема; Артур, всю жизнь гарцевавший по ярко освещенным площадкам с расчесанным хвостиком и гривою в стразиках, Артур, которому за каждую высокую оценку огромный, как Халк, хозяин давал специальную лошадиную бонбоньерочку, гордо пересказывает выдумки Роми Зотто всем и каждому, а коты – суки, коты специально приходят к Артуру, улучают момент, когда Роми Зотто нет рядом, – и начинааается. «О великий Артур, герой и спаситель, мы пришли слушать про твои подвиги, почти нас своим высочайшим вниманием!» Поразительно, да – откуда у них этот язык? Почему, скажем, хорошо знакомые нам кролики Яси Артельмана разговаривают, как слабоумные кролики, а эти чешут таким вот образом? Мы вернемся к этому вопросу, когда речь снова пойдет об Арике Довгане (заранее скажу: нет у автора никакого ответа, просто, как писала Татьяна Толстая, «такое им вышло последствие», но Арик Довгань по просьбе своего дружочка Чуки Ладино, главы тель-авивского генштаба [ну, какой сейчас генштаб? Главы тель-авивского чего-то] пытается что-то такое изучать, а кроме того, все животные ото дня ко дню говорят все лучше и лучше, но чтобы вот так чесать – это только коты и еноты); а пока поглядите, как бедный дурачок Артур, сам ненамного больше крупного кота, заводилы, гордо вскидывает благородную головушку и рассказывает, что буквально позавчера они с Роми Зотто гуляли по лужку для вольного выпаса (фиг туда пускают кого гулять, дебил), а там собирала цветы Мири Казовски (ах, Роми Зотто, Роми Зотто, вот ты и выдал себя), а из-под куста на нее выпрыгнула огромная змея и оплела ей шею и стала Мири душить, но тут Роми Зотто подскочил и схватил змею за хвост и сорвал у Мири с шеи, а Артур затоптал змею насмерть, а Роми Зотто отнес напуганную Мири на руках в лагерь, а Мири поцеловала его в щеку, только тссссс, об этом никому нельзя рассказывать. Коты в восторге, коты хотят подробностей. Большой ли букет успела собрать Мири? Какого цвета была змея? А главное – как же это она не оплела тоненькие ножки Артура, не повалила его на землю и не задушила? Нет, Артур, конечно, очень сильный, но что-то тут не сходится, нет-нет, они ни на секунду не думают, что Артур врет, они просто хотят представить себе эту героическую сцену во всей красе – так какого, значит, цвета была змея?.. Тут происходит то, что с бедным Артуром происходит каждый раз, когда он пытается думать о позавчерашнем, или позапозавчерашнем, или позапозапозавчерашнем дне – а иногда и просто о вчерашнем: выясняется, что в голове у него темно и как-то нехорошо, густо и вязко, и главное – сейчас-сейчас, сейчас он напряжется, немножко напряжется и все вспомнит, вот сейчас он немножко напряжется, вот сейчас… И начинается то, ради чего коты доебываются до бедного крошки Артура: он принимается переступать ножками на месте, и мотать головой, и пыхтеть, как еж, и ржать тоненьким голосочком, и все это так похоже на настоящую лошадь и так уморительно, что коты приходят в полный восторг: «Давай, Артур, ты сейчас вспомнишь, Артур, давай, давай!» Где же в этот момент Роми Зотто? Отлучился, Роми Зотто каждые пять минут бегает сказать своему другу доктору, что они с Артуром тут, стоят в очереди в мирпаа, пусть доктор не волнуется, они не уйдут! Тем временем у Артура в голове, в темной вязкой мути, как будто начинают проскакивать маленькие такие искры, ну сейчас же он вспомнит, ну вот сейчас – на губах у Артура показывается пена, очередь, успевшая обласкать крошечную лошадоньку и забыть о ней, наконец замечает неладное, а тут еще и коты как заладят: «Ой, Артур, что с тобой? Артур, тебе плохо, да? Тебе плохо? Хеврей
[101], Артуру плохо!..» Прибегает Роми Зотто, бросается трясти Артура и топать на котов ногами, коты заходятся кряхтением: кхе-кхе-кхе с открытой пастью, кхе-кхе-кхе – смех, коты теперь умеют смеяться, коты и еноты. Роми Зотто коты не боятся, но тут от очереди отделяется очень черный, очень худой человек, держащий за руку маленькую девочку. Коты явно знают этого человека, коты давай вылизываться, смотреть по сторонам, кто-то просто убегает. «Маспик»
[102], – говорит черный человек. Один из котов, правда, взгляда от этого человека не отводит, вылизывает себе лапу и смотрит в упор, говорит: «Какая хорошенькая девочка», – а на лапе все когти выпущены и так поигрывают слегка. Черный человек смотрит на кота, а кот на черного человека; остальные коты как-то вдруг тоже подтягиваются, а к черному человеку из очереди присоединяется еще один черный человек, стоявший у выхода из мирпаа, поджидавший кого-то. Роми Зотто подхватывает Артура под живот и, кряхтя, тащит вперед – очередь вроде продвинулась, у Артура перестала идти пена изо рта, Артура немножко знобит, Роми Зотто гладит его шелковую спинку, ну все, ну все. Роми Зотто клянется, что никогда больше не подпустит к Артуру котов, а если коты придут, когда Роми Зотто нет рядом, Артур должен на них копытами вот так, вот так (топает); Артур тоже топает, Роми Зотто тоже топает, Артур тоже топает, Роми Зотто начинает хохотать, Артур начинает ржать, очередь начинает шипеть и огрызаться, выходит доктор Сильвио Белли, велит Роми Зотто успокоиться и оставаться снаружи, забирает Артура в мирпаа.
