Тат-алюф Чуки Ладино не хочет ехать в караванку «Далет», он очень не хочет ехать никуда, но в «Далет» особенно: «Далет» – это какой-то вечный пиздец, бардак и жалобы, и директор Йоав Харам. Тат-алюф Чуки Ладино очень хочет, чтобы директор Йоав Харам перестал с ним разговаривать. Он стремный, тат-алюфу от него делается нехорошо. Но он едет в «Далет», конечно. В «Далете» грязно, в «Далете» перебои с водой, посреди главной улицы лежат верблюды и смотрят нагло, пропускают нехотя, жуют бумажки. В школе срываются уроки, потому что учителям бы самим к кому-нибудь на ручки, плюс никто не может материалы минимальные им подготовить, чтобы дети не ударялись в слезы от слов «Нили принесла домой из садика четыре воздушных шарика»; психологическая служба работает так, что лучше бы она не работала, и везде, во всем какая-то мелкая дрянь, и этот сухой стручок, директор Йоав Харам, ноет кошачьим голосом про трудности, трудности, трудности, а глаза у него быстрые, въедливые, он отлично видит, как тат-алюф Чуки Ладино по дуге, по дуге идет мимо черного кота. В офисном караванчике, тоже захламленном, с грязными одноразовыми тарелками и нетронутыми срочными бумажками, директор Йоав Харам начинает свою жалобную повесть, и в повести этой есть что-то неимоверно странное, тат-алюф Чуки Ладино все не может это странное уловить – и вдруг понимает: директор Йоав Харам ничего для своей караванки не просит. Бедный Зайде Цурман, директор «Бета», все просил и просил; физически загонял Чуки Ладино в угол своего полипренового загончика, где и работал, и ел, и ночевал, и просил, просил, просил: лекарства, детскую обувь, посуду, бульонные кубики, фиксаторы для шей, лопаты, решения насчет кладбища – просил, просил, просил. И все, все, кто встречал тат-алюфа Чуки Ладино с тех пор, как он стал тат-алюфом, просили, просили, просили – и только директор Йоав Харам, одним своим видом и сладковатым запахом вызывающий у тат-алюфа Чуки Ладино тоскливое отвращение, не просил ничего: он только жаловался, жаловался, жаловался, и все его жалобы были одинаковые, круглые: как все ужасно началось, а потом с его помощью не то чтобы хорошо кончилось – но более или менее обошлось; а глаза у него быстрые, въедливые, и он видит, как тат-алюф Чуки Ладино время от времени тихонечко стучит три раза по крышке захламленного стола и тоже начинает стучать, сучара, и всматривается в тат-алюфа Чуки Ладино, заглядывает в глаза и дышит на него невыносимо едкой пайковой жвачкой – и вдруг спрашивает шепотком: «Ма ие?»
[112] Нет, все друг друга спрашивают, ма ие, это понятно, что еще спрашивать-то в такие времена; но глаза у директора Йоава Харама быстрые, въедливые, и тат-алюфу Чуки Ладино вдруг становится страшно, глаза эти что-то высматривают, и хозяин их что-то угадывает, вот-вот угадает, и вдруг тат-алюф Чуки Ладино делает ужасное: изо всех сил зажмуривается и ладошками закрывает глаза, как маленький. Полсекунды буквально; но эти полсекунды… Пизда тебе, Йоав Харам, тебе пизда; поплатишься ты за эти полсекунды – все будет у твоего лагеря, все, врачи и лекарства, учебники и воздушные шарики, если они еще существуют в природе, точилки для моркови и одноразовые бокалы, детская обувь на все размеры, внеочередные работы по ремонту канализации и ветеринарные шприцы для инсулина; все будет у караванки «Далет», все, все, все. Пизда тебе, директор Йоав Харам.
59. Хуже
Яся Артельман (осторожно заглядывает в двери крытой части жирафника, гремит жестяной миской, на дне которой болтаются две таблетки). Чучело-дрочучело! Выходи, бат-зонá
[113], я тебе принес чего!
Жирафник молчит. В воздухе стоит густой животный запах.
Яся Артельман (вынимает затычки из ушей, гремит миской). Ты ходячая вообще? Хуево тебе?
Жирафник молчит, внутри раздается легкий хруст соломы, и все снова замирает.
Яся Артельман (делая шаг-другой внутрь жирафника). Иди сюда, сучка радужная. Только не кидайся в меня ничем! Заебала каждый раз кидаться. Я тебе таблетки принес, чучело-дрочучело.
Внезапно что-то задевает волосы Яси Артельмана, и он с визгом отскакивает в сторону. На сплетенном из соломы тонком шнурке висит скелетик кого-то небольшого, длинномордого; хрупкие косточки, ловко связанные друг с другом бежевыми нитками, гремят, когда Яся задевает скелетик; вместо глаз в узкий череп с несколькими мелкими зубами вставлены кусочки цветной наклейки с пайковой банки из-под тунца. Таких скелетиков разного размера над дверью темного жирафника висит не меньше десятка.
Яся Артельман (с омерзением тряся волосами). Ебанулась совсем. (Кричит в темноту.) Ебанулась совсем! Как ты вообще… Они ж небось «не надо, не надо!» Факельман тоже, между прочим, жрет, он метод придумал: сначала рот им зажимает, а потом шею – хрусть. Мудак психический – и то скелеты не вешает. (Гремит миской.) Выходи, коза с ушами, я тебя не съем!
Внезапно из-за спины у Яси Артельмана высовывается мясистая крупная рука с изумительной красоты радужными пятнами, обметанными по краям крупными красными точками. Рука пытается схватить таблетки, Яся Артельман отскакивает и поднимает миску над головой.
Яся Артельман. А-тя-тя-тя-тя! Я тття знаю. Открывай рот, я тебе в рот положу.
Бьянка Шарет молчит и тяжело дышит. Ее воспаленные глаза с радужными пятнами вокруг зрачка помаргивают, рубашка застегнута наперекос. Яся Артельман некоторое время вглядывается в ее глаза, завороженный этими инопланетными кругами. Воспользовавшись моментом, Бьянка Шарет делает вид, что снова собирается цапнуть таблетки из миски, но вместо этого резко бьет по миске снизу коленом, падает на четвереньки и хватает таблетки, просыпавшиеся на пол. Резкая головная боль мешает ей встать, и она замирает на четвереньках, свесив голову и закрыв глаза.
Яся Артельман. Дура какая, господи. Прими таблетки, я тебе щас воды своей дам.
Бьянка Шарет. Нет.
Яся Артельман. Психическая баба. Ну зачем ты их откладываешь? Вот перестану приносить вообще, сама ходи за своим пайком, я не нанялся вас тут всех кормить-поить. Ну что ты откладываешь их? Ширяешься ты ими, что ли? А? Говорят, если восемь сразу съесть, прет очень, только сердце колотится. А? Нажрешься и дрочишь, небось?
Голос Нбози из-за окна жирафника. Н-н-на п-п-п-потом!
Яся Артельман. А ты молчи, я не с тобой разговариваю. На какое потом? Нет никакого потом, нас в пятницу заберут, вот клянусь тебе. Адас реально с пикудом
[114] говорила, Факельман сам слышал, своими ушами; в пятницу заберут нас, максимум – в субботу или в понедельник.
Бьянка Шарет широко раскрывает рот. Изо рта у нее пахнет мясом. Яся Артельман осторожно, чтобы не укусила, кладет таблетки на белесый Бьянкин язык, подносит фляжку с водой. Бьянка пьет, не вставая с колен. За стеной жирафника вдруг происходит какой-то треск и грохот, кто-то визжит и верещит, потом все затихает. Слышно, как Нбози с отвращением отплевывается.
