– Правильно, – сказал генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн. – Получите ли вы от меня теплые норы и мягкие кровати?
Это было непонятно, и шеренга молчала.
– Нет, – поспешно сказал тирон номер один. Сердце у него колотилось.
Генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн повернулся к нему на каблуках и смерил его тяжелым взглядом. Сердце тирона номер один упало. Оставалась одна надежда – на подготовленный сюрприз.
– Что вы получите от меня? – спросил генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн.
И тогда тирон номер один взвизгнул: «Сейчас!» – и двенадцать кандидатов, приведенных им в строй, прокричали так стройно, как умели:
– Честь, порядок, слава!
Генерал-фельдмаршал главнокомандующий войсками Марик Ройнштейн помолчал.
– Честь, порядок, слава. – сказал он. – Вам повезло, молодые люди. Я прожил тринадцать лет, и никто никогда не предложил мне это: честь, порядок, слава.
64. Ничего не бойся
[119]После отделения алкалоидов (тебаина, нарцеина, папаверина и пр.) маточный раствор в течение часа обрабатывают известью в объеме 5:1 при хорошем перемешивании. Выпавший меконат кальция отфильтровывается, и раствор упаривается до 1/8 объема, затем в упаренный раствор прибавляется 10% соляной кислоты и спирт. С выпавших и осевших смол спиртовой раствор сливается декантацией, и спирт по возможности полно отгоняется. Остаток для отделения хлоргидрата кодеина оставляется для выкристаллизации, которая протекает в течение 4 дней. Выпавший хлоргидрат слегка промывается разбавленным спиртом. Выход кодеина равен 0,8% от веса экстракта; при стоянии маточников в течение 3–5 дней можно выделить еще 0,2% кодеина, но на это, понятное дело, ни у кого нет времени, конвейер-конвейер-конвейер-конвейер, работа идет в четыре смены, стране нужен твой кодеин, товарищ, а про долговременные последствия радужной болезни уже ходят легенды, и как врачи ни объясняют, что никто и ничего не может знать про долговременные последствия радужной болезни, потому что ни у кого покамест не было долговременной радужной болезни, говорится страшное: конечно, в первую очередь – про рак, причем непременно мозга (даром, что ли, голова болит), и еще, как водится, про бесплодие, и говорят, что рокасет не помогает на самом деле, с рокасетом, конечно, голова не болит и разводов на коже нет, и глаза тоже обычные, а внутри все равно она – радужная болезнь. На заводе хорошие врачи, есть хороший ветеринар Давид Хамдам, злой, кричит и командует, хороший, быстро лечит, никому не говорит: «Само заживет», – а плохой ласковый и говорит: «Само заживет», – а страшно же: вдруг не заживет? У Дуди все время красное было и болело там, где лапа самая толстая, потому что этим местом все время бумажку с порошком: вшшш! вшшш! («…ииииии загладили, иииии загладили! Так понятно? Всем понятно? Теперь вместе пробуем: ииииии загладили, иииии загладили!..»). Плохой доктор дал муху из банки, пальцем по голове поводил, сказал: «Потерпеть надо, будет мозоль, твердое такое, само заживет», – к хорошему доктору Давиду Хамдаму Дуди не хотел идти, тот кричит очень сильно, Дуди не боится никого, еще бы, он почти самый большой, больше Нати даже, сильный, зубы большие, но к хорошему доктору не хотел идти; Нати сказала: «Собаки вот придут на кровь! Вдруг они на кровь, как раньше? А? Вдруг от крови они как раньше?» – тогда Дуди пошел, хороший доктор Давид Хамдам как раз стоял у громадного чана, куда сыпался порошок такой толстой полосой, чан трясется немножко, а внизу высыпается порошок уже иначе, нежно-нежно, красиво, а хороший доктор Давид Хамдам стоит, смотрит, как оно красиво. Хороший доктор Давид Хамдам сразу стал кричать непонятно на кого, как будто на Дуди, но не на Дуди, сказал: «Подонки, выродки; ну, ничего, Господь все видит», Дуди испугался, побежал к краю стола, доктор поймал, намазал так, что стало очень больно, завязал, потом шипел рацией и опять на кого-то кричал, но потише, и оказалось, что Дуди не надо работать целых три дня. Дуди спал, спал, а еще иногда приходил к конвейеру, подойдет к Нати и вдруг начинает вот так делать: голову поднимает и лапы тоже поднимает и как бы привстает на хвост, сразу делается еще больше и очень красивый. Потом ходит вокруг Нати и опять так делает. Дура Лили говорит Дуди: «Ты это чего? Ты чего?» – а он и не знает, походит-походит и опять привстает. Нати мешает, она два раза кусала его, а Хани смотрит, и каждый раз, когда Дуди так делает, что-то происходит в ней – как будет она снова трется о стенку тем местом, где рос ее бедный, бедный хвост, и это так сладко, что Хани отбегает в сторону и дышит: если они заметят, ей конец, они только забыли про нее, нет, нет. Хани теперь не спит под конвейером там, где они все, эти три суки не дают ей лечь, только она ляжет – они приходят и смотрят на нее, она перебежит – они опять приходят и смотрят, им весело, поэтому Хани спит теперь там, где отдыхают собаки, большой загон, внутри мягкое постелено, неудобно, а под стенкой хорошо. Собакам все равно, Хани слушает, что собаки говорят, а собаки говорят, что от радужной болезни у кобелей яйца отсохнут. Хани закрывает глаза, ноет то место, где был ее бедный хвост, как будто и хвост, которого нет, ноет, а как будто и что-то другое. Хани идет туда, где спят они все, Дуди тоже спит. Хани очень тихо идет, трогает Дуди, он спит совсем крепко, Хани уходит. Зачем она Дуди? Хвоста нет. Кто-то идет за Хани, в ужасе она взлетает на стенку – но нет, там внизу не Нати, не Орли и не Лили, там Рони, привстает на задние лапы и падает, привстает и падает, смотрит на нее. Хани идет вниз, они с Рони быстро совокупляются, Хани очень хорошо, очень приятно, теперь она хочет спать. Вдруг Рони спрашивает ее: «Что такое яйца?» «Это только у кобелей, – говорит Хани. – Ничего не бойся».
Все это, как вы, конечно, понимаете, нормальная подростковая история и т. д.
65. По команде «сидеть»
*«Мы лежим по команде „сидеть“» (араб.), граффити, Колонна веры (карантинная зона старого Яффо), ноябрь 2022.
66. С комментариями автора: «Ур-ур-ур»
Михаэль Артельман
Специально для «Резонера»
…Рассказывают, что один математик в юности, пришедшейся на восьмидесятые годы, по распределению что-то такое отрабатывал на промысловом флоте и даже пару раз ходил в море, как большой, – добывать налима. Вот всю жизнь математик рассказывает тем, кто готов его слушать, что рыбы не молчат, а налим так вообще урчит и хрюкает, и что был у них на флоте боцман, который это урчание и хрюканье умел вербально трактовать. Скажем, налим ур-ур-ур – а боцман говорит: «Это он мамку поминает». Или там, скажем, налим хрю-хрю, а боцман: «Говорит: на убой везете, а жрать не даете». И вот теперь математика начинает мучить вопрос, как там налим – молчок, как и все остальные рыбы, или перевел свое ур-ур-ур и хрю-хрю в человеческую речь. Математик находит в фейсбуке боцмана, радостно узнает, что боцман все еще не вышел на пенсию, и после положенных цветистых приветствий спрашивает про налима. «Урчит и хрюкает!» – радостно сообщает боцман. «А что? Что?» – жадно интересуется математик. А боцман ему: «Да хуй вас, образованных, разберешь».
