– «Тогда-ть» – это прямо ничего, – говорит Михаэль Артельман. – А ведь я вас помню, вы тут, наверное, года с двухтысячного стояли, я тогда в Леонтьевском в редакции сидел и мимо вас ходил. А потом вы исчезли. Что с вами было-то?
На секунду Михаэлю Артельману кажется, что человек с коробкой заговорит с ним человеческой речью, но мелькнувшее на лице у гадальщика печальное выражение исчезает, он снова улыбается огромными, ровными желтыми зубами и сообщает, что:
– Побывал я тут и там,
по земле и по волнам,
а вернулся в дом родной —
и Евлампий мой со мной!
– Ладно, ладно, – говорит Михаэль Артельман. – Куда мне деньги-то класть? Я помню, что их куда-то класть надо.
– Положи свой дар, дружочек,
ты Евлампию в мешочек,
и Евлампий сей же час
просветит о жизни вас! —
торопливо сообщает гадальщик; видимо, это самое узкое место в воронке продаж: некоторые посмотрят Евлампия, послушают поэзию и уходят. Михаэль Артельман внимательнее приглядывается к висящей на шее у гадальщика плоской коробке, в которой сидит, прикрыв глаза, шиншилла Евлампий, и видит, что это целый дом: какие-то дверочки, комнатеночки, подстилочки. В левом углу, поближе к зрителю, и правда стоит, раззявившись, холщовый мешочек. Михаэль Артельман опускает туда свернутую тугой трубочкой сотку с налетом белого порошочка, и гадальщик цапает ее удивительно элегантной рукой, прячет в нагрудный карман. It’s show time, и гадальщик слегка приободряется, а вот Евлампий как лежал, так и лежит.
– Ну, Евлаша, сей же час
просвети о жизни нас!
Что судьба нам подарит,
чем нас бог благословит? —
торжественно произносит гадальщик и приподнимает крышечку над картонным ящичком в углу домика. Евлампий никак не реагирует, и гадальщику приходится несколько раз встряхнуть домик, чтобы Евлампий заглянул в ящичек. Заглядывает туда и Михаэль Артельман: там лежит, наверное, штук сто туго свернутых бумажечек, и каждая красиво перевязана травинкой – не просто так, а бантиком. Евлампий медленно подходит к ящичку, достает зубами один рулончик и перегрызает травинку. Гадальщик быстро закрывает ящичек, чтобы Евлампий не увлекся, и шиншилла тут же снова теряет интерес к происходящему.
– Я думал, он изречет что-нибудь, – говорит Михаэль Артельман разочарованно, – а у вас все как раньше.
– Не робей, товарищ мой, —
жизнь твоя перед тобой:
можешь сам ей насладиться,
можешь с нами поделиться, —
равнодушно говорит гадальщик. Михаэль Артельман разворачивает бумажечку, но ничего интересного там не написано.
– Что ж, господь благослови,
погадаем о любви?
Ведь в сердечных-то делах
наш Евлампий просто ах, —
заявляет гадальщик. Взгляд его уже выискивает в идущей от метро толпе следующего клиента; особое внимание он уделяет молодым парочкам – видимо, те, пребывая в хорошем настроении, часто готовы полюбоваться Евлампиевыми чудесами. Возле гадальщика останавливается крупный лабрадор, и гадальщик уже заводит: «Полсекунды подождать, чтоб навеки погадать…» – но Михаэль Артельман не уходит, и лабрадор бежит дальше. Михаэль Артельман бросает на землю дурацкий свиточек и осторожно берет усталого Евлампия в руки. Гадальщик нервничает и хочет отобрать Евлампия, но Михаэль Артельман быстро пятится. Мех у Евлампия шелковый, теплый, невыносимо нежный, а сам Евлампий пахнет плюшевой игрушкой.
– Ты зверяка-дуряка, – говорит Михаэль Артельман, осторожно ведя пальцем от попы Евлампия к голове, от чего тонкие шерстинки встают тусклым наэлектризованным гребнем. – Ты свиняка-мохняка, да? Ты зверяка-дуряка, ты зверяка-нежняка… Вот заберу я его у вас, – говорит Михаэль Артельман гадальщику, – что вы будете делать?
– Мой Евлампий дорог вам?
я за тысячу отдам, —
холодно сообщает гадальщик.
– Забирайте, уходите,
только фокусов не ждите:
наш Евлампий, мать его,
не умеет ничего.
Михаэль Артельман прижимает Евлампия к щеке; крошечный хохочущий Яся бежит по коридору; Юлик – еще младенец, еще до всего – упирается пяткой в щеку Михаэля Артельмана, и тот поражается, что человеческая кожа может быть такой невыразимо нежной, как у сына на пяточках; колышется в мягком вечернем свете безволосая пухлая грудь Ильи; думать об этих вещах абсолютно бессмысленно, а главное – вредно. Буквально два дня назад в одном из тредов «Резонера» был страшный срач насчет всего этого – одни обвиняли других в том, что недостаточно горюют, беспокоятся и страдают, другие, идиоты эдакие, пытались что-то объяснить; у большинства представителей первой категории в Израиле была от силы седьмая вода на киселе, но дрррррама же! Как же упустить повод для дрррррамы. Михаэль Артельман, умный человек, смолчал, конечно, разговаривать там было не с кем, но позиция его была ему самому совершенно ясна. Гадальщик пытается перехватить руки Михаэля Артельмана, но мешает напузная коробка. Ловким коротким движением остроносого сапога Михаэль Артельман бьет гадальщика в середину голени, и пока тот воет, скрючившись и рассыпая по асфальту внутренности картонного домика, Михаэль Артельман идет к метро, осторожно поглаживая спинку Евлампия в кармане куртки.
101. Афазия – это…
…полная утрата способности понимать чужую речь или пользоваться словами и фразами для выражения своих мыслей. А есть ли у афазии другие симптомы, очень интересные симптомы – например, полная утрата способности смотреть директору караванки «Далет» Йоаву Хараму в глаза? Или, скажем, полная утрата способности отходить в сторону, когда директор караванки «Далет» Йоав Харам идет прямо на тебя – так, что ему приходится буквально обходить каждого встречного, чтобы не столкнуться с ним нос к носу? Или, скажем, полная утрата способности отвечать Йоаву Хараму на вопрос «Что происходит?» – сначала растерянный, потом раздраженный, потом испуганный? «Что происходит?» – спрашивает Йоав Харам у солдат на КПП: он вернулся в свой лагерь вымотанным, совершенно вымотанным, с черным грузом на сердце, с ужасным и нелепым страхом, что вот он пойдет по лагерю – а они все еще лежат, и по их острым мордочкам ползают мухи; да нет, их, конечно, убрали, не могли не убрать за сутки, но все равно – ему бы сейчас доброе слово, ему бы пару хороших солдатских шуточек; но девочки и мальчики с автоматами пропускают Йоава Харама совершенно молча и отворачиваются от него, занятые собственным разговором. «Что происходит?» – спрашивает Йоав Харам через минуту или две у идущего ему прямо навстречу старшего врача Флорина Попеску, но тот продолжает идти прямо на Йоава Харама, спокойно глядя перед собой, мерно переставляя ходунки, и Йоав Харам отпрыгивает в сторону, как заяц. «Что происходит?» – спрашивает Йоав Харам у одного, и другого, и третьего – спрашивает, пересилив себя, у шарпея Нурбека и у лис Ширли и Лалы. «Что происходит?» – спрашивает Йоав Харам, не замечая, что перешел на бег; он говорит, что шутка затянулась, что этот розыгрыш не смешной, что у него к такому-то и такому-то встречному и поперечному срочный разговор по делу, что он примет административные меры, что это хара
[169], пусть все прекратят эту хару. На секунду его посещает мысль, что он умер и его призрак никому не виден, и Йоав Харам трясущимися руками ломает ветки олеандра – убедиться, что они ломаются.
