Группа, жадная до власти и противостоящая Герену, сформировалась вокруг принца Людовика в последние годы правления Филиппа Августа. Те, кто ее составлял, с нетерпением ждали восшествия на престол наследника или новых опрометчивых и упрямых шагов короля Филиппа, которые подорвали бы его престиж окончательно. Не надеялись ли они прежде всего на отставку епископа Санлиса? Это возможно, но они недооценивали очень большие политические способности Герена, который сумеет удержаться у власти, несмотря на смерть Филиппа II, и даже получит от Людовика VIII назначение, которого он так долго ждал: должность канцлера. По правде говоря, хороший политический вираж будет выполнен и другим придворным, Вильгельмом Бретонцем. Осмотрительный и заботящийся о своем собственном будущем, равно как и о будущем своего патрона Герена, он посвятит «Деяния» наследному принцу Людовику в последнюю пору правления Филиппа Августа.
Итак, оппозиционеры, опасные для Филиппа II и Герена, присутствовали за кулисами власти. В то же время публицисты и писатели, которые, как Гиральд Камбрийский еще в 1217 году, подчеркивали в большей степени достоинства сына, нежели отца, дополнительно обостряли эту угрозу.
Филипп Август и школы
[271]Будучи в первую очередь человеком действия, Филипп Август при этом не гнушался беседовать с таким известным профессором-теологом, как Пьер ле Шантр. Конечно, он не слишком интересовался большими абстрактными религиозно-философскими построениями. Тем не менее научные школы не оставляли равнодушными правящие круги королевства. «Деяния» дают тому доказательства, как только за их написание берется Вильгельм Бретонец. Разумеется, он описывает факты, примечательные для правления Филиппа II, политические и военные события, а также дипломатические соглашения. Его внимание приковано к действиям короля и членов его правящей команды, прежде всего Герена. Он старательно подчеркивает что, власть удостаивает милостей тех, кого желает наградить за верную службу или привлечь в ряды своих сторонников. Он называет несколько дат, имеющих отношение к великим персонажам королевства, зарубежных земель (например, даты смерти герцога Бургундского, императора) или к крестовым походам. Большая забота, с которой он регистрирует смерть определенного количества епископов и аббатов из королевских монастырей, а также избрание их преемников, показывает важность этих событий для правящего круга, будь то даже только в связи с регалиями.
Короче, Вильгельм Бретонец отражает главные заботы правительственных верхов, и когда он заостряет внимание на затмениях и необычных климатических явлениях, он ориентируется на круг интересов, обычный для образованных людей той эпохи. Но он не игнорирует ни идейные движения, ни школы. В самой середине рассказа, преимущественно политического по содержанию, вдруг появляются указания на эволюцию мысли, новаторские размышления и передачу знаний.
Почему автор зарегистрировал эти факты, вводя, таким образом, новшество в свой рассказ? Была ли это просто фантазия капеллана-историографа, образованного и любопытного? Этого объяснения недостаточно. Не будем забывать, что иногда королевское окружение должно было напрямую заниматься школами и идеологией, пусть даже только ввиду их политических связей. Если учесть тайные контакты принца Людовика с Амори де Беном и его учениками, эти заботы власти не были второстепенными. Взаимодействие, которое установилось между общественной жизнью и научным миром, не могло больше оставлять королевскую власть безучастной. Парижские школы, переживая бурный расцвет, привлекали лучших преподавателей христианского мира и все более многочисленные толпы студентов, прибывавших со всех краев Запада. Столкнувшись с этой новой реальностью, королевская власть не могла позволить, чтобы преподавательские и студенческие круги прониклись к ней враждебностью и стали источниками беспорядков. Под давлением обстоятельств королевская власть осознала свою ответственность по отношению к парижским школам, хотя она и не старалась еще проводить там систематическую пропагандистскую работу и не действовала согласно продуманному, разработанному плану. Король и его советники, которые поняли, сколь высоки ставки в этой новой игре, больше не могли ее игнорировать: если бы они оставили ее без внимания, это было чревато для них очень большими проблемами.
Итак, культурные явления решительным образом вторглись в сферу власти, которая стремилась восстановить государство. Однако королевская власть не позволила слишком сильно вовлечь себя в эти дела, и предпринятые ею шаги носили чисто прагматический характер. Было бы неверно приписывать заслугу учреждения Парижского университета Филиппу Августу и его правительственной команде. Они ограничились тем, что официальным образом одобрили, утвердили и учредили сообщество, объединение, «университет» или собрание преподавателей и студентов из парижских школ, которые уже и прежде, пусть худо-бедно, но функционировали. Другие профессиональные объединения, сообщества или «университеты», состоявшие из мастеров-хозяев (пекарей, мясников, ткачей, ювелиров и т.д.), слуг и учеников, тоже существовали задолго до того, как получили официальные статусы, некоторые из которых были письменно оформлены в правление Филиппа Августа.
Серьезная необходимость в настоящей организации школ была очевидна. Наблюдался большой наплыв в Париж студентов и профессоров
[272]. Со всего Запада молодые и не слишком молодые люди прибывали в великий город Капетингов, дабы изучать там свободные искусства (литературу и науки), декреты и законы, медицину и в еще большей степени теологию, равно как и ее «служанку», философию или диалектику, которая теоретически относилась к свободным искусствам, но постепенно выделилась в почти отдельную дисциплину
[273]. Уже в 1190 году диалектики дискутировали на Малом Мосту, отделяя себя от школы, находившейся в клуатре собора Парижской Богоматери. Там можно было послушать лекции известных теологов: Пьера ле Шантра, Алэна де Лилля и Симона де Турне, а также, начиная с 1194 года, Жиля де Корбея, который, пройдя обучение в Салерно, а затем в Монпелье, стал преподавать медицину в Париже. В плане медицинского ухода репутация Сибиллы, дочери лекаря Лузардуса, была велика в Париже примерно в 1200 году
[274].
Между тем успехи парижских школ в области диалектики и теологии были еще более очевидны, тогда как в большинстве традиционных школ, функционировавших при знаменитых кафедральных соборах, таких как Реймсский или Ланский, продолжали отдавать предпочтение толкованиям Священного Писания и глоссам, составленным святыми отцами прошлого. Некоторые из этих каноникатных школ имели определенную специализацию (право в Орлеане, медицину в Монпелье, пение и музыку в Камбре), но большинство закостенело и клонилось к упадку. Напротив, в Париже выковывалась новая цивилизация с использованием достижений античности, умозаключений, выводившихся по всё более точным правилам, и христианских источников. Хотя самые прославленные парижские мэтры эпохи Филиппа Августа остерегались в этом признаться, они были учениками Абеляра и продолжали его исследования в области религии. Не без труда, они постарались выработать необходимые основы для правильных логических умозаключений, ибо тогда очень плохо знали труд греческого философа, который был наиболее подходящим для этой цели, т.е. Аристотеля. Ошибочные переводы и толкования сильно исказили его мысли в ходе столетий. Между тем к 1200 году один парижский профессор, Алэн де Лилль, заложил основы научной теологии, внеся уточнения в богословское знание согласно модели других наук, которые предполагали наличие правил, принципов и конструировались на основе этих допущений. Оставалось только ввести в практику и обучение столь прекрасную программу...
