Значит, берем тех женщин с вагинами, которые не хотят заниматься сексом с женщинами, имеющими пенис, называем их дурным словом и говорим, что они плохие, – а мне от этого какая польза?
Вам это поможет осуществить свой выбор.
Потому что я прав, а они нет?
В Мичигане проходит фестиваль только для женщин, ему уже сорок лет – женщины собираются, играют на музыкальных инструментах, готовят, болтают, им просто нравится быть вместе, и среди них есть те, с кого начиналось женское движение, цис-женщины, по большей части уже немолодые, в свое время они были революционерками. Но теперь они не допускают на это мероприятие трансженщин с мужскими органами, и споры об этом уже перерастают в побоище. Трансактивисты раскидывают лагерь возле фестиваля. Они вооружаются, планируют помехи и протесты и порой все это осуществляют – рисуют граффити, перерубают водопровод, режут шины, разбрасывают фотографии своих пенисов. Я полагаю, что в этом споре женщины с вагинами неправы, потому что они не сумели адаптироваться к новым временам, когда женщина с вагиной – всего лишь один из видов женщины и другие виды не меньше женщины, что они. Если вы решили стать американцем, получить гражданство, нет необходимости отрекаться от всего, чем вы были раньше. Вот вы сами стали американцем, но когда заходите в тупик, то, по вашим же словам, чувствуете себя иностранцем, значит, отчасти сохранили иностранную часть себя неприкосновенной. Если вы решите быть женщиной, тут вы обладаете не меньшей свободой. И если кто‑то вздумает отстранить вас от выбранного вами гендера, вы вправе протестовать.
Но я никак не понимаю, откуда берется выбор. Что, если мужское гей-сообщество внушило мне: гомосексуальность – врожденное свойство, так человек устроен, ее нельзя выбрать или отказаться от выбора, и что, если мне отвратительна реакционная идея, будто гея можно перевоспитать, вынудить его изменить свой выбор, отказаться от гомосексуальности. Что, если я не понимаю, каким образом выборы, которые вы проповедуете, эти гендерные нюансы и множественные возможности отличаются от той самой реакционной идеологии, потому что выбор можно отменить, дама имеет право передумать. Что, если я выскажу другое предположение: моя идентичность всего лишь сложна, и мучительна, и запутана, и я не знаю, как выбирать и что выбирать, и даже не знаю, выбор ли это или я должен слепо брести к тому, чтобы понять, кто я есть, а не кем я предпочитаю стать. Что, если я верю, что “я есть” существует и я должен это найти? Что, если это открытие, а не выбор: нужно понять, кем я всегда был, а не перебирать разные вкусы гендерного мороженого. Что, если я думаю: если “я есть” женщины означает, что она не может заниматься сексом с женщиной, которая снаряжена мужским органом, то это следует уважать. Что, если меня тревожит, как бы не началась гражданская война по эту сторону гендерного разделения, и что, если я считаю эту войну дурной. Что, если все мы – разные виды женщин, а не один и тот же, и что, если разделения, в том числе половые и сексуальные, вполне норма, а не ханжество и зло. Что, если мы – федерация разных штатов, статусов бытия, и должны уважать права каждого штата, а не только союза. Я схожу с ума, пытаясь продумать все это, а у меня даже нет нужных слов, я пускаю в ход те слова, какие знаю, но все время кажется, что эти слова не годятся, – что, если я пытаюсь выжить в опасной стране, чей язык так и не освоил? Что, если так?
В таком случае я скажу, нам нужно потрудиться и пробить “хлопковый потолок” в вашей голове.
Это что?
Нижнее белье шьют из хлопка. Содержимое трусов трансженщины служит рычагом для ее же подавления и маргинализации. Кавычки открыть, кавычки закрыть.
Кто рассказал моей подружке шутку насчет того, как стать трансмиллиардером. Я идентифицирую себя как миллиардера, так что теперь я богач. Что вы можете на это сказать?
Не смешно.
[Он] ступил на порог, но в комнату не вошел. Зажатый между страхом и языком, [он] не мог пошевелиться. Но не мог и оставаться там, где был. Предупреждающие сигналы звучали со всех сторон. Рийе позвонили из девчачьего клуба “Два моста” и попросили, вполне по‑доброму, чтобы [он] больше не приходил, поскольку [он] стал докучать посетительницам чересчур личными вопросами и им уже не так комфортно в [его] присутствии. Атмосфера в “Двух мостах” была одновременно расслабленной и напряженной – девочки чувствовали себя тут как дома, но каждая усердно осваивала программы по социальной справедливости или экологическому образованию, изучала цифровое и аудиоискусство, или проходила вводный курс технического университета, или помогала в восхитительном планетарии этого же здания (дар богатого благотворителя), или танцами занималась, или диетами. Я наведался к [нему] туда в начальную пору [его] волонтерства, до того как раскрутилась уносившая его вниз спираль, и тогда казалось, что [он] счастлив их счастьем и их свободное отношение к гендерному разнообразию вроде бы помогало [ему]. Гей или традиционной ориентации, цис или транс, со звездочкой и без звездочки, квир и агендер – ничто не воспринималось как проблема. Поначалу это ободряло и даже будоражило, но когда [он] столкнулся с собственными барьерами на пути к переходу, со своими физическими и социальными страхами и с трудностями нового языка, [ему] ничуть не помогла мысль, будто [он] страдает от поколенческой проблемы, от которой следующее за [ним] поколение будет избавлено. Я представлял себе ранних неандертальцев из “Наследников” Голдинга, как они с гневом и недоумением смотрят на новую человеческую расу, более хитроумную, овладевшую огнем, на Homo sapiens, который впервые появился в их местах обитания, обрекая предшественников на исчезновение. Так и [он] стал воспринимать себя как существо примитивное, а девочек из “Двух мостов” как новый народ, лучший, чем [он], но которому суждено также [его] вытеснить и заменить, потому что они могут дойти, куда [он] не смог, войдут в землю обетованную, закрытую от [него] ограниченностью [его] восприятия. И тогда [он] начал им досаждать. Зажимал их в углу столовой, в дверях аудитории, отвлекал от игры в софтбол или хоккей и требовал ответов, которых у них не было, советов, которые они никак не могли ему дать. {Он] сделался агрессивен, девочек это расстраивало. Увольнение стало неизбежным. [Он] смирился с ним без ропота.
Мы недостаточно следили за [ним]. Тут не поспоришь. Надо было гораздо раньше заметить, как в [нем] нарастало смятение, и, может быть, мы даже это замечали, но предпочли отвернуться. После гибели Апу Нерон Голден удалился от общества и скрылся во тьме. Явная причина такого ухода была очевидна, однако был в этом и другой, скрытый смысл, который проступит лишь позднее. Урну с прахом сына он держал у себя на столе и, по слухам, разговаривал с ним постоянно, изо дня в день. Обе дамы-драконши имели к нему доступ, и он отводил время для Пети, всегда отводил время для своего наиболее очевидно страдающего ребенка, всегда прощал его и поддерживал, пока Петя медленно совершал возвратный путь от поджигателя к лучшему своему Я, но для оставшегося без руля и ветрил, летящего к катастрофе уже-не-самого-младшего почти ничего не оставалось. Зато у Нерона имелись маленький Веспасиан и жена, которая умела самыми разными способами настоять на том, чтобы ребенку уделялось особое отцовское внимание. Маленький Веспа, так они его звали, словно скутер, на котором они оба уедут обратно в счастье. Рядом с маленьким Веспой лицо Нерона порой смягчала улыбка. Василиса перенесла на мужа ту же материнскую заботу, с какой она холила своего принца, свою гордость и отраду, отчасти, конечно, потому что видела его скорбь и хотела ее унять, но также, в этом у меня сомнений нет, по эгоистическим причинам. Из всех нас Василиса наиболее отчетливо понимала, как угасает этот грозный, неистовый человек. Она видела приближение забывчивости, видела, как слабеет рука, сжимавшая поводья колесницы, она понимала, что скоро он и сам превратится в ее малыша, и все это она готова была принять, ведь по завершении проекта ее ждал весьма заманчивый приз. (Мое суждение насчет Василисы сделалось куда более жестким после рождения сына, когда она воздвигла стену между мальчиком и мной.) Мать Василисы тоже поселилась в Золотом доме, но Нерон ее невзлюбил, и Василиса держала замотанную в платок бабушку подальше от хозяина дома, главным образом используя ее в качестве няньки при маленьком Веспе. В этих отношениях мать, очевидно, прав никаких не имела. Делала, что велено. Однако и она тоже дожидалась своего часа. Она тоже знала правила этой игры. Держалась в стороне, пела мальчику русские песни и рассказывала русские сказки, наверное, и про Бабу-Ягу тоже, про ведьму, чтобы, когда подрастет, он уже соображал что к чему. Если б она умела читать детские книги по‑английски, возможно, сравнила бы Веспасиана с золотым снитчем.
