В итоге Рийя – Рийя, которая врезала мне так, что несколько дней в ушах звенело, – помогла мне сделать первые шаткие шаги по пути к взрослению. Мы стали встречаться примерно раз в неделю, всегда в одном и том же баре-ресторане в Бауэри, поблизости от Музея идентичности, она обсуждала со мной решение вернуться на работу, которую ее босс Орландо Вулф с удивительной проницательностью сохранил за ней. Рийя описывала свою работу как отношения, в которых страсть умерла, но осталось достаточно общего, чтобы имело смысл продолжать – и может быть, если как следует вложиться, даже возродится нечто вроде любви.
Точно так же она советовала действовать и мне с моей разбитой любовью. Предоставь Сучитре время, говорила она. Пусть пройдет через то, через что она сейчас проходит со всеми этими второсортными наглыми мужиками. Так она выпускает пар. Дай ей время, и, я думаю, она вернется к тебе и попробует понять, что тут можно сделать.
Мне трудно было в такое поверить, но отчасти эти слова утешали. И мне нравилось следить за тем, как восстанавливается сама Рийя. Исход выборов словно вдохнул в нее силы, вернул прежнюю несокрушимость духа и проницательность ума. В гендерную политику она пока не вмешивалась, поскольку, по ее собственным словам, в этой области она была травмирована, зато занялась новыми залами, документируя и выставляя напоказ подъем “становящейся идентичности” крайне правой, явление в Америке европейских ультра, начало которым положило французское молодежное движение, поколение Новых правых. Она готовила мероприятия, посвященные расовой и национальной идентичности, целую серию под названием “Кризис идентичности”, главным образом сосредоточенную на расовых и религиозных проблемах, и в особенности на том расколе, в конвульсиях которого билась Америка после победы хихикающего мультяшного нарциссиста, разорванная пополам Америка, определявший ее избраннический миф града-на-холме валялся, растоптанный, в канаве ханжества, расового и мужского превосходства, маски американцев сорваны, и повсюду проступает лик Джокера. Шестьдесят миллионов. Шестьдесят миллионов. И к ним еще девяносто, настолько равнодушные, что не стали голосовать.
Когда‑то французы послали нам статую, что стоит в гавани, рассуждала Рийя, а теперь прислали нам вот это.
Идентичность сделалась кличем неофашизма, и музею пришлось многое менять, а знаменосцем перемены стала Рийя. Мы обленились, говорила она. Восемь лет мы уговаривали себя, мол, прогрессивная, толерантная, взрослая Америка, воплощением которой был президент, и есть то, чем стала Америка, и теперь она всегда будет такой. И эта Америка тоже никуда не делась, но никуда не делась и темная сторона, и тьма вырвалась из вольера и пожрала нас. Тайная идентичность Америки – не супергерой. Оказывается, это вовсе – суперзлодей. Мы попали во вселенную Бизарро
[91], и нам придется иметь дело с Бизарро-Америкой, постичь ее природу и понять, как же вновь ее уничтожить. Нужно узнать, как вынудить мистера Миксиспитлика
[92] произнести свое имя задом наперед, чтобы он вновь растворился в пятом измерении, а мир вернулся к нормальности. Нам пора всмотреться в самих себя и понять, как же мы сделались такими омерзительно слабыми и апатичными и как нам перевооружиться и вернуться в бой. Кто мы теперь? Хрен знает.
Ладно, ладно, говорил я себе, теряя терпение от ее болтовни (однако не подавая виду). Рад за тебя. Хорошо, что ты снова встала на ноги и снова пустилась бегом и что ты делаешь это, вот это все, давай! А мне хотелось одного: заткнуть уши пальцами и петь: “Ля-ля-ля”. Хотелось только, чтобы исчезли новостные телепередачи, чтобы рухнул и не восстановился интернет, чтобы мои друзья оставались моими друзьями, а еще – вкусные ужины и слушать хорошую музыку, и пусть любовь восторжествует надо всем и каким‑то чудом Сучитра вернется ко мне.
А потом однажды ночью в одинокой и печальной постели я припомнил то, что сказал Нерон Голден после гибели моих родителей: приобрети мудрость. Научись быть мужчиной.
На следующее утро я отправился в студию, где – пар из ушей – трудилась Сучитра. При виде меня она окаменела. Я очень занята, сказала она. Я подожду, сказал я. Я буду работать допоздна, сказала она. Можно мне подождать? – спросил я. Она обдумала мою просьбу. Можешь, если хочешь, ответила она. Тогда я подожду, повторил я. Она повернулась спиной и в следующие пять часов и сорок три минуты ни разу не оглянулась на меня. Я стоял в углу, тихо, безмолвно, стараясь не мешать. Когда она закончила и нажала на кнопку “завершить работу”, было уже без четверти одиннадцать. Она развернула компьютерное кресло – лицом ко мне.
– Ты очень терпеливо ждал, – сказала она почти по‑доброму. – Что‑то важное?
– Я люблю тебя, – сказал я и увидел, как поднимаются ее защитные барьеры.
Сучитра ничего не отвечала. Компьютер пискнул, выскочило диалоговое окно: одна из программ отказывалась закрываться. Сучитра устало и раздраженно вздохнула, вышла из программ и снова нажала кнопку “завершить работу”. На этот раз все получилось.
Порой в крайних обстоятельствах люди получают – откуда именно, определяется индивидуальной системой представлений, то ли изнутри, то ли от некой высшей силы – дары языков, правильные слова в правильный момент, ту речь, что откроет раненое, отчужденное сердце и исцелит его. Так произошло в тот поздний час посреди потемневших мониторов. И не только язык, но и обнаженность, стоявшая за словами. А за этой наготой – музыка. Первые сорвавшиеся с моих губ слова не принадлежали мне, и все же они сработали – только потому, что я, никогда не попадавший в ноты, попытался запеть, сначала неуклюже, а потом сквозь слезы, которые текли по моему лицу, и я их не скрывал: “Птица на проводе”
[93], пел я и словами песни присягал в том, что я, изменник, буду верен, и обещал исправить все, что натворил. Прежде чем прозвучала последняя строка, Сучитра засмеялась – сначала надо мной, а потом мы смеялись вместе, плакали и смеялись, и все было хорошо, все будет впредь хорошо, провозглашали два наших надтреснутых голоса пьяниц из полуночного хора, мы постараемся на свой лад быть свободными.
Потом, когда мы вместе лежали в постели, я добавил к магии песни кое‑какие практические соображения. Прошло уже больше года с тех пор, как Америка покорилась Джокеру, а мы все еще пребывали в шоке и проходили последовательно стадии горя, но теперь нам следовало соединиться и противопоставить чудовищной угрозе любовь и красоту, солидарность и дружбу. Человечность – единственный ответ мультяшкам. Любовь – вот и весь мой план на тот момент. Я надеялся, что со временем появятся и другие планы, но пока нам оставалось лишь крепко сжимать друг друга в объятиях и делиться силой – тело к телу, уста к устам, дух к духу, я и ты. Только держаться за руки и постепенно избывать страх перед тьмой.
