— Что делать с такой прорвой доставленных на Богатый Остров данайцев?
Никто пока не знал, как можно ими с умом распорядиться до рокового и вполне вскоре ожидаемого, момента полного исчезновения этого примера бескорыстной финансовой помощи?
Глава восьмая
Творческие трения
Все было, как было.
Ничто не менялось никогда. Потому что речь идет о самом вечном и нетленном — высоком искусстве, том самом, которое осеняет собой особая муза, шествующая по миру, в окружении свиты из семи нот и двух скрипичных ключей — скрипичном и басовом. За ее подол держатся порой и временщики, вроде попсы, джаза и прочей легкости извлечения звуков из чего ни попадя. Однако, всегда и повсюду, сторонниками ее и противниками одновременно, основой ублажения подготовленного слуха считается классическая музыка.
Так что совсем не удивительным казался неоспоримый в поколениях факт того, что солнце островной культуры и всходило по утрам, и заходило на вечерней заре с одним славным именем на устах островитян, прославлявших ныне и пристно и вовеки веков местного гения маэстро Бахбородинского.
И все же следует заметить, что обычных музыкальных деятелей, «не гениев» на Богатом Острове просто не было. Так как никто пока еще не поднялся из пыли под ногами выше подметок лакированной концертной пары маститого композитора.
Вот и теперь именно его прекрасная мелодия, одна и та же, ставшая основой для тысяч других властвовала умами и музыкальным слухов всех без исключения. Когда-то давно, сочиненная для тамтамов в редкую тогда еще минуту озарения посещавшего маэстро, она с тех пор стала едва ли не главной шумовой приметой общества.
Зато этот вклад в мировую сокровищницу музыкальной культуры, настоящий перл ритма и тональности, не оставался цельной глыбой, под который не текла вода и на какой не росли мхи. Этот шедевр постоянно был в движении. Видоизменялся от мастерства и подготовки исполнителей. Но чаще всего перемены касались иного. Время от времени сочинения классика тамтама и колотушки наполнялись совсем иным, чем было прежде, смысловым содержанием.
Подверженность конъюнктуре, следование постулатам происходящего факта были тому явными, но далеко не главными причинами. Бывали, разумеется и ностальгические настроения, влиявшие коренным образом на филигранные узоры, выписываемые на сцене дирижерской палочкой. Случались такие изменения, правда, не часто. А лишь тогда, когда, работавший в отдалении от своих основных и очень благодарных слушателей дипзасланец был вынужден откликаться со своего материка на события в жизни Богатого Острова. Тут уже не сиделось на главных лаврах. Следовало сохранять авторитет в основе основ — в народном самосознания.
И маэстро принимал соответствующие меры, полагающиеся его высокому музыкальному рангу. Он посыпал нафталином, чтобы не харчилась моль, свой парадный фрак, нацеплял традиционные листья карандашной пальмы на веревку, повязанную вокруг необъятного живота. А самое главное — обнажал пятки, чтобы никакие подметки и каблуки уже не поднимали его выше зрителей.
После этих непростых приготовлений уже можно было с холодной головой, свободными руками и чистым кошельком мчаться туда, где таилась основа его благоденствия, взрастала и набирала силу, всеми признаваемая и совершенно легитимная и устоявшаяся харизма профессионального композитора, вышедшего из народа и навсегда желавшего оставаться с ним. Особенно при дележе данайцев, без которых и нотный стан на разлинованной бумаге казался излишне бедноватым на фоне диезов, бекаров, вольт и фонарей, без которых не обойтись даже в самой нищей духом партитуре.
И только тогда, во всеоружии, маэстро Бахбородинский отправлялся в долгий, полный опасностей и приключений путь на Родину, преодолевая все препятствия и буквально наступая тогда, традиционной, как у всех островитян, босой ногой на горло собственной песни.
С его появлением Богатый остров, еще больше, чем прежде, повсеместно наполнялся таинствами и откровенной аурой творений маэстро Бахбородинского.
Хотя верно говорят, что и на старуху бывает поруха. С неожиданным появлением на небе армады летательных приспособлений — от рейсового пассажирского ковра-самолета до невиданного прежде, по-настоящему эксклюзивного, презервуарно-резервативного воздушного шара это и случилось.
Причем, единственную атаку на давно разученный и получивший признание слушателей, репертуар здешних озвучивателей информации — колотушкобойцами тамтамов совершил поклонник нормандских ритмов. Это был, никто иной, как собственной персоной удививший всех своим прилётом в липовом коробе с подарками месье Макароноухий.
Как оказалось, еще над океаном, зависнув над отрядом возможных арктических мстителей и подсобных тем водоплавающих, он не зря терял время. Умирая от страха в ожидании нападения рассерженных упряжек ездовых дельфинов снежных пахарей, месье непроизвольно настрочил на всём бумажном, что осталось после естественной физиологической реакции, последовавшей за осознанием опасности встречи с каюрами ездовых дельфинов. Благо, что в ход пошло далеко не все. И кое-что еще имелось у него в запасе, тогда опасность миновала, а взамен ее все оголенное естество — от пяток до души переполнили творческие откровения.
Вот их-то, после прилета Шамана к своей пастве и бухали теперь во всю мощь исполнительского мастерства тамтамы, убеждая островитян из разряда слушателей в радении дорогого гостя их интересам.
«Я люблю Богатый Остров, — солидно выводили колотушками музыканты, исполнявшего на самом большом инструменте главную мысль автора.
И все понимали, что это действительно так. Потому что не любить их было здесь нельзя, по причине вспыхивания иногда атавистических настроений, когда легко можно было попасть в меню на общем собрании при решении общих вопросов.
И не только в переносном смысле.
— Я твой бедный стебелек, мой дорогой Богатый остров! — написал в минуту душевного волнения, паря над морскими милями, месье Макороноухий. — И никогда не оставлю тебя в минуту счастливого благоденствия!».
И дословно, точно в соответствии с замыслом автора, устанавливали приоритет гениального откровения все имеющиеся в настоящее время ударные инструменты, как самые большие, вроде бочек, имевшихся в меньшем количестве, так и миниатюрные — кастрюлеобразные, которых было большинство.
И вот когда новые, пусть и прозаические тексты графомана, еще меньше чем в классической литературе, разбиравшегося в нотном стане, грозили окончательно вытеснить из атмосферы рифмованные квинты и кварты профессионального искусства, случилось событие, в корне перевернувшее прежнюю незыблемость культурных устоев островитян.
Теперь уже ничто не предвещала перспективу возвращения музыкальной культуры на круги свои. Ведь, что ни говори, а просто так и чирей не вскочит. Ни за что не могло случиться такого. Ни с того, ни с сего — тамтамы не изменяют свою верноподническую сущность. Вот и теперь не стали они «от сырости» переходить на любую иную, чем эта: единственно верную тональность.
