У лисицы красота Начинается с хвоста, А у девушек она На лице отражена.
Мы стали с ней встречаться, а когда я отбыл на флот, Клава стала писать мне. Я тоже слал ей письма. В них я намекал на серьезность своих намерений.
Жизнь струилась твоя, как касторка, Я со скукой тебя раздружу, Восьмицветное знамя восторга Над судьбою твоей водружу!
Но никогда – ни устно, ни письменно – я не посмел признаться ей, что я – миллионер. Порой умолчание равняется лжи, а порой оно хуже лжи.
Переписывался я и с Валентином. Его на военную не призвали, у него что-то со здоровьем было не в норме. В своих письмах он жаловался мне на сослуживцев, на все киношное начальство – его, мол, затирают. Он грозился: «Выведу всех на чистую воду!» По некоторым деталям можно было догадаться, что он пристрастился к выпивке. Я в своих посланиях увещевал его помнить, что впереди у него огромная жизнь, советовал ему жить организованнее, не переть зря на рожон.
Шагая по шпалам, не будь бессердечным, Будь добрым, будь мальчиком-пай, Дорогу экспрессам попутным и встречным Из вежливости уступай!
Мои увещевания успеха не имели. Однажды Валентин известил меня, что ушел из киностудии. затем вдруг написал, что его «знакомство с одной мурмулькой зашло так далеко, что придецца топать в дворец бракасочетаний, тем более папаня ее директор магазина, с голаду не помрем».
После этого Валик перестал мне писать. Два моих письма пришли обратно в часть с пометкою на конвертах «адресат выбыл».
Отслужив и вернувшись в Питер, я первым делом устроился в мастерскую по ремонту радиоприемников; радиотехнику я неплохо на флоте освоил. А вскоре женился на Клаве. Свадьбу мы организовали скромную, но Элу я пригласил – из вежливости, что-ли. Она, как ни странно, пришла на это празднество и даже подарок новобрачным принесла: застекленную гравюру с видом набережной Мойки. Пробыла она недолго, с час, и ушла, пожелав мне счастья. Я понял, что больше она никогда не придет.
Ни в саду, ни на пляже, Ни на порке крутой – Мы не встретимся даже За могильной плитой.
Прожила Эла, по тогдашним понятиям, не так уж мало – до восьмидесяти. Она стала известным и даже знаменитым архитектором. Всю жизнь ратовала за кирпичную кладку, была убеждена, что в век бетона и всяких новейших стройматериалов кирпич не устарел, – и создала свой стиль. Ну, ты знаешь: антимодерн. Поначалу стиль этот архитекторы тогдашние встретили в штыки, однако, как известно, он пережил и этих архитекторов, и Элу, и процветает поныне, борясь и соседствуя с прочими направлениями в зодчестве. Эти краснокирпичные толстостенные, немногоэтажные дома с узкими окнами, расположенными далеко одно от другого, кажутся угрюмыми, громоздкими, замкнутыми в себе; в них есть нечто казарменное. Но в то же время они дают ощущение прочности, незыблемости бытия, отрешенности от суеты и, как это ни парадоксально, ощущение уюта. Стиль этот постепенно завоевывает все больше сторонников на Земле и выше. Вадим Шефнер в каком-то своем стихотворении об архитектуре (он почему-то любил на эту тему писать) прямо-таки от восторга захлебывался, описывая первые Элины дома.
XXVIII
Незадолго до своей женитьбы, в один субботний день я отправился на поиски Валентина. На старой своей квартире он уже не жил, в справочном киоске мне дали его новый адрес, и поехал я на проспект Майорова. Когда я позвонил в нужную квартиру, дверь открыла мне приветливая на вид, очень модно одетая женщина. Но едва я сказал, что мне нужно видеть Валентина, приветливость с нее схлынула. Оказывается, она ждала монтера с телефонной станции. Она обозвала меня алкашом, заявила, что это Валька прислал меня выклянчить денег и что ни фига я не получу.
Я спокойно объяснил этой даме, что никаких денег мне от нее не надо. Разглядев меня попристальнее, она поняла, что на пьянчугу я не похож. Затем, узнав мое имя, она совсем смягчилась и сказала, что, «когда Валька был человеком», он часто вспоминал меня по-доброму. Потом сообщила, что Валентин пьет, ни на какой работе больше месяца не удерживается, дома не живет. Много раз обещал «завязать с этим делом», но опускается все ниже и ниже:
Кто часто присягает,
Клянясь до хрипоты,
При случае сигает
В ближайшие кусты.
– А где он сейчас кантуется? – спросил я.
– А пес его знает. Я давно его не видела и видеть не желаю. Говорят, его каждое утро у «Восьмерки» застать можно. – Она пояснила, что так в просторечии называется гастроном, расположенный недалеко от Садовой улицы.
Я вежливо попрощался и для очистки совести побрел к этой самой «Восьмерке». Конечно, пустой номер: Валика я там не встретил, время-то было дневное. Свадьбу мы справили без него. А потом начались всякие хозяйственные дела и, главное, обменные, они очень много времени отняли. В конце концов мы с Клавирой (это так я ее имя переделал) неплохо съехались в одну коммунальную, но уютную квартиру, и тоже на Петроградской стороне, на Гатчинской улице. На все это год ушел. Потом первенец родился, опять волнения, хлопоты… Тут не до старых друзей-приятелей.
Но вот наконец в одно субботнее утро направился я к пресловутой «Восьмерке». На этот раз мне повезло. Впрочем, тут это слово не вполне подходящее. Валика я встретил. Но какого Валика… То была последняя наша встреча.
Я пришел около одиннадцати. У двери винного отдела уже стояла группочка желающих опохмелиться.
Пред жгучей жаждой опохмелки Все остальные чувства – мелки!
Эти люди были меж собой запанибрата, звали друг друга по именам, по кличкам; слышались специфические шуточки. Я спросил одного из алкашей, не знает ли он моего дружка, – назвал ему имя и фамилию Валика, описал внешность.
– Так это, наверно, Валька-миллионер! – ответил тот. – Его здесь каждый знает. Он, гадючий глаз, как наберется, так орет: «Вы все подохнете, а я еще миллион лет проживу! Я миллионер!..» Трепло изрядное. Ясное дело, он и сегодня припрется.
Действительно, Валентин не заставил себя ждать. Но что с ним стало! Не так уж долог был срок нашей разлуки, но как скрутил его зеленый змий! Бледно-одутловатый, ссутулившийся, в мятом поношенном плаще, в брюках с бахромой, он подошел к ожидающим алкогольной отрады, не заметив меня.
– Миллионер – дитя вытрезвителя!.. Миллионер к князю Опохмелидзе в гости пожаловал! – послышались шутовские возгласы.
Валик молча стоял на осклизлом асфальте, смиренно опустив голову. Нет, не подшучивания эти угнетали его, а что-то другое. Я шагнул к нему, но в этот миг два красноносых мужика, торопливо шедшие мимо, подмигнули Валентину, и он присоединился к ним. А я последовал за этой компашкой. Из их разговора я узнал, что в «парфюмерном тройник выбросили» и что это им как раз по деньгам. Это известие меня очень даже огорчило. Не буду врать, я тоже не святой, в праздник не прочь приложиться. Но чтоб одеколон в глотку себе лить – это никогда! И я тогда, на заре юных миллионерских лет, очень испугался за Валентина. Я кинулся к нему, положил руку на его плечо и сказал:
