– Эта шлюпка не дурацкая, – обиженно сказала не то девчонка, не то девушка. – Это шлюпка моего брата Кольки и одного его товарища.
И пояснила, что Колька и его товарищ оба копили деньги на шлюпки, каждый на свою. Но настало лето, а денег было мало. Тогда они объединились и купили одну. Но так как у них разные вкусы, то они никак не могли прийти к соглашению о цвете и названии. Поэтому они разделили ее на две части. Они считают, что у них разные шлюпки – у каждого своя.
– Ну, я пойду, – сказал я. – С меня довольно этих мучений. Тут у вас то в воду падаешь, то какие-то шлюпки двойные. Пока.
– Глупый, куда ж ты пойдешь, ты мокрый весь, – с неожиданной теплотой в голосе сказала не то девчонка, не то девушка. – Идем к нам, тебе надо высохнуть. И возьми весла. Ты их понесешь, и тебе не так стыдно будет идти. Все будут думать, что ты спортсмен. Это даже красиво.
– Красивого тут очень немного, – ответил я, беря весла.
Мы зашагали по набережной в сторону Пятнадцатой линии и вскоре через низкую подворотню вошли во двор, а потом – на черную лестницу, на второй этаж. Здесь на лестничном подоконнике сидел большущий рыжий кот с очень хитрой мордой. При виде нас он мяукнул и подошел к двери.
– Здравствуй, Лютик, – сказала девчонка или девушка, открыв дверь и первым впустив в квартиру кота. – Это очень умный кот, – пояснила она мне. – Если б все коты были такие умные, многое на свете было бы по-другому.
Я очутился в небольшой кухне-прихожей, где на стене висел большой отрывной календарь, прикрепленный к картине, на которой было изображено бурное море и плот со спасающимися людьми; вдали виднелся тонущий парусный корабль.
– Иди сюда, ставь весла и раздевайся, а я высушу и выглажу твое имущество, – сказала не то девчонка, не то девушка. Она повела меня по коридору и втолкнула в небольшую кладовушку с маленьким окном, потом ушла, закрыв за собой дверь. Я быстро разделся и бросил ей одежду. Стало слышно, как в кухне гудит примус.
Я стоял голый и рассматривал кладовку. В ней находился большой сундук, а на сундуке лежал разобранный лодочный мотор, мерцали баночки с суриком и тавотом, поблескивали гаечные ключи. На стене висело четыре отрывных календаря, один из лих был на каком-то непонятном языке, с непонятными буквами, вроде арабских. Мне вдруг показалось, что все это было уже – и эта кладовка, и лодочный мотор, и я стою голый и гляжу на календари. Позже я прочел где-то, что такое бывает со всеми, и называется это ложной памятью. Но тогда я очень удивился этому. Мне стало даже немножко страшно. Может быть, я все-таки сойду с ума из-за этого давнишнего падения с карниза? Я решил проверить свой ум и стал про себя читать стихи Лермонтова, а потом некоторые произведения дяди Бобы. Затем я начал повторять таблицу умножения – теперь я ее хорошо знал. Когда я дошел до семью восемь равняется пятьдесят шесть, послышались шаги, и девчонка или девушка сказала сквозь дверь:
– Ты, наверно, замерз как крыса?
– Не как крыса, а замерз, – ответил я. – Но ведь ничего не поделаешь.
– Нет, поделаешь. Я тебе Колькины лыжные брюки принесла и еще тапочки. И свою футболку.
– Давай, – сказал я, просовывая руку в приоткрытую дверь. Потом я оделся и пошел на кухню. Примус шипел вовсю, на нем нагревался утюг, а над ним висели на веревке мои выжатые брюки и футболка. Девчонка или девушка зажгла еще и керосинку и поставила на нее кастрюлю с водой.
– Ты, наверно, голоден как собака, – сказала она.
– Не как собака, а голоден, – ответил я. – И что это ты со всякими зверями меня сравниваешь? Думаешь – очень умно!
– Ничего я не думаю, – засмеялась она. – Я тебе сейчас есть дам.
Она взяла с полки корзинку, в которой лежали обрезки разных сортов колбасы – от собачьей радости до дорогой мозаичной, – и стала ссыпать эти обрезки в кастрюлю.
– Папа на колбасном заводе работает, целой колбасы оттуда выносить нельзя, а обрезки от проб – можно, – пояснила она. – Сейчас будет готов суп. Он очень вкусный.
Суп действительно был очень вкусен. Мы сидели с ней друг против друга за кухонным столиком и ели этот суп.
– А как тебя зовут? – спросила вдруг она. Я ответил и спросил, как зовут ее.
– Маргарита.
– Хорошее имя, – сказал я. – Не то что какая-нибудь Лиза.
– А мне мое имя не нравится. Какое-то старорежимное. У нас в доме девочка есть, ее Электрофикацией назвали. Электрофикация Валентиновна. И мальчик Трактор есть.
– У тебя зато выгодное имя, – утешил я ее. – На какую-нибудь там Нину или Лизу рассердятся – ну и обзывают Нинкой или Лизкой. А тебя если Маргариткой обозвать – то это цветок получается.
Скоро моя одежда была высушена и выглажена. Маргарита повела меня в комнату и сказала: «Переодевайся», а сама ушла. Я встал перед зеркалом и увидел себя в Маргаритиной футболке. В те времена все мальчишки и девчонки, парни и девушки и даже многие взрослые носили такие футболки – одноцветные или полосатые, с длинными рукавами, со шнуровкой на груди. Это была мода поневоле. Маргаритина футболка состояла из продольных желтых и белых полос. Я снял ее и надел свою – из черных и зеленых полос. Когда я окончательно переоделся, то оглядел комнату. Здесь на стенках я насчитал семнадцать отрывных календарей на разных языках. На комоде стояло еще три календаря – это были металлические, механические, вечные, универсальные календари.
Вошла Маргарита и объяснила, что календари собирает ее отец. Одни собирают марки, другие – монеты, третьи – еще что-нибудь, а вот отец ее собирает календари. Он сам по утрам отрывает на всех календарях листки и никому не доверяет это делать. У него целый сундук с листками. Он даже эсперанто выучил, чтобы переписываться с заграницей – ведь у него много заграничных календарей. Мать даже боится, что его сошлют в Соловки за связь с заграницей.
– Я тоже одно время коллекционировал папиросные коробки, – сказал я. – Потом надоело. Детское занятие.
– Сейчас ты синяки коллекционируешь, – засмеялась Маргарита. – У тебя на лбу и под глазами синяки.
– Я и сам чувствую, – ответил я. – Чего ты мне о них твердишь? Мне домой пора.
– Ну и иди. Мы вместе выйдем, мне в булочную надо.
Она накинула себе на плечи легкую серую курточку, взяла провизионную сумку. Мы пошли по Пятнадцатой до Малого, по Малому до Двенадцатой, по Двенадцатой до Среднего и по Среднему до Восьмой.
Мы разговаривали о разных мелочах, о том, что попадалось на глаза. Если шел навстречу трамвай – мы говорили о трамвае, если ехал ломовик – мы говорили о ломовике, если грузовик – о грузовике, а если легковая машина – о легковой машине. Когда навстречу не попадалось никакого транспорта, мы говорили о прохожих.
– Ну, я пойду обратно, я уже пять булочных из-за тебя пропустила, – сказала Маргарита. – А ты умеешь грести?
– Конечно, умею! Только дураки не умеют грести. А что?
