Буксир забрал нас, а потом прямо с него мы попали в больницу. Нас бил озноб, и мы плохо соображали, что делается вокруг, но у меня все-таки хватило соображения соврать в приемном покое, что мне шестнадцать лет. Я очень боялся, что меня отправят в какую-нибудь там детскую больницу – не хватало мне еще этого позора. А Колька в приемном покое молчал, но ему и на вид, и на самом деле было полных шестнадцать. Нас с ним поместили в одну палату, а Маргариту – в женскую, этажом выше. Мы с Маргаритой пролежали в этой больнице довольно долго – у нее получилось воспаление легких, а у меня – плеврит. У Кольки же оказалась простая простуда, и его довольно быстро выписали. В этот день он написал на бумажке: «Скажи мне чесно бредил я или нет?» Я ответил Кольке, что он не бредил, и он очень обрадовался моему ответу. Перед уходом он написал мне: «Я думал с начала ты трепачь а ты ничего из тебя выйдет Моряк».
На Колькину кровать положили нового больного. Это был молодой человек лет двадцати двух. Болен он был легко, и когда дело у него пошло совсем на поправку, мы с ним однажды разговорились о том, о сем, о пятом-десятом. Узнав, что я интересуюсь поэзией, он очень обрадовался и спросил, видел ли я когда-нибудь настоящего, живого поэта. В ответ я рассказал про дядю Бобу и прочел некоторые его произведения.
– Твои дядя Боба – графоман, пошляк и эклектик, вот кто твой дядя Боба! – строго сказал мой новый знакомый. – Если ты будешь плестись в кильватере его творческого влияния, тебя ждет крушение. Хорошо, что ты еще молод и у тебя все впереди. Счастье твое, что ты встретился со мной. Ты знаешь, кто я?
– Нет, не знаю, – ответил я.
– Я Иоанн Манящий.
– Кто? – переспросил я.
– Я Иоанн Манящий. Раз ты интересуешься поэзией, это имя тебе должно быть знакомо. – И Манящий пояснил мне, что он поэт и что стихи его печатаются.
Я впервые увидел настоящего печатающегося поэта и, понятно, был ошеломлен. Только подумать: вот я лежу в больнице, и вот рядом со мной лежит человек. Но этот человек – не просто человек, а поэт, стихи которого печатаются! Я долго не мог прийти в себя от этого чуда. У меня даже повысилась температура.
На следующее утро я робко попросил Иоанна Манящего прочесть мне какие-нибудь стихи. Он согласился и сказал, что прочтет свое новое, нигде не опубликованное произведение, которое называется «Орангутанг». И он тихо, но выразительно прочел мне это стихотворение. Оно было довольно длинное, и я запомнил только начало: «Орангутанг с улыбкой квелой шагал по рытвинам судьбы, и самолюбия уколы его вздымали на дыбы. Бледнели вдруг его ланиты, кричал он недругам: „Уйди!“ – и, словно тонны динамита, взрывался гнев в его груди».
Далее описывался тропический лес, в котором почему-то стояли киоски с пивом, зернистой икрой и разными промтоварами, торговали в этих киосках прекрасные девушки, но к ним (к киоскам и девушкам) нельзя было подступиться из-за всяких лесных зверей. Затем очень сильно и подробно было изложено избиение орангутангом «очкастых кобр, мартышек мелких, завистливых болотных псов». Здесь употреблялись разные сильные слова в духе дяди Бобы.
Мне стихотворение понравилось, и я честно сказал об этом Иоанну Манящему, но добавил, что мне не все здесь понятно.
– Это тебя твой дядя Боба испортил своими примитивными виршами, – ответил Манящий. – В моем стихотворении многое условно, но если вникнешь в суть моей образной системы, то все поймешь. Орангутанг – это я. Тропический лес – это жизнь. Киоски и девушки – это блага жизни.
Далее он пояснил, что под очкастыми кобрами можно угадать критиков, под мартышками мелкими – читателей, не понимающих хороших стихов, а завистливые болотные псы – это некоторые поэты, они мешают ему творчески расти.
– А у вас из напечатанного ничего с собой нет? – робко спросил я.
– Кое-что есть, – ответил Иоанн Манящий. – Правда, пока это стихотворение напечатано только на машинке, но, возможно, оно будет опубликовано и в широкой печати.
И он подал мне листок бумаги, на котором действительно было напечатано стихотворение. Далее Манящий пояснил мне, что он работает техническим штатным сотрудником в одной заводской многотиражке и его там собираются печатать. А напечататься нелегко. Дело в том, что у завода специфический профиль – там изготовляют фаянсовые умывальники, писсуары и унитазы. Поэтому в стихах приходится избегать точного наименования продукции.
Выслушав это предисловие, я своими глазами прочел стихотворение, которое называлось «Мой санфаянс»:
«О фаянс, белизной ослепляющий взор, на тебя я с волненьем гляжу! За тебя я с улыбкой пойду на костер, о тебе свои песни сложу! Пусть другие впадают в лирический транс, наблюдая сверкание льдин, – я же знаю одно: санитарный фаянс человечеству необходим!» Читая стихотворение, я с восхищением глядел то на лист бумаги, то на Манящего. Впервые в жизни я видел одновременно и поэта, и его напечатанное (пусть пока на машинке) произведение.
– Ну как, впечатляет? – спросил Манящий.
– Очень здорово! – ответил я.
– У тебя есть вкус, – одобрительно сказал он. – Твой дядя Боба, значит, еще не совсем тебя угробил. Но ты не воображай, что нам, поэтам, легко живется, – закончил Манящий. – Трижды подумай, прежде чем встревать в это дело.
Меня часто навещали. Приходила тетя Аня, приходил Толька. Приходила и Маргарита – она начала поправляться раньше меня. Она входила в палату в больничном сером халатике, степенно садилась на табурет возле моей койки и рассказывала новости. Ее уже выпускают гулять в сад при больнице. Там всегда бегает пес, по кличке Хитер. Это уборщица о нем все говорила: «Такой проходимец, такой хитер!» – вот его так и прозвали. А Колька уже перестал молчать, его месячный зарок кончился.
Скоро он должен навестить нас, он придет уже говорящим. Интересно, правда?
Потом Маргарита делала серьезные глаза и спрашивала:
– А тебе все-таки страшно было тогда, а?
– Не совсем страшно, но частично страшно, – отвечал я. – Мы ведь и в самом деле могли утонуть.
Я не любил вспоминать об этой отмели. Лежа на койке, я мог думать о чем угодно, но как только мои мысли доходили до аварии, памятью моей овладевала какая-то лень, и я направлял мысли на что-нибудь другое, и мысли очень охотно повиновались мне.
Маргарита некоторое время сидела молча, потом говорила: «Ну, поправляйся скорее» – и уходила с довольным видом, будто выполнила какое-то задание.
– Хорошая девочка, – говорил вслед ей Иоанн Манящий. – Умная девочка, сразу видно.
– Хорошая, – соглашался я. – А вы бы видели, как она левой рукой пишет! Ведь она владеет зеркальным письмом!
Но – странно – когда Маргарита уходила, я почти не вспоминал о ней. Мне теперь казалось, что мы знаем друг друга давным-давно, что мы старые друзья, которые даже слегка поднадоели друг другу. Все то тайное, непонятное, еле ощутимое, что началось между нами в ее доме и продолжалось в зоосаде и в заливе, словно оборвалось на песчаной отмели и навсегда отлетело с приходом буксира. И ближе всего мы были друг другу тогда, когда рядом плыли к мели, не зная, что будет дальше. А потом мы стали просто друзьями.
