Он размахнулся и бросил ледоруб в никуда.
№ 10. Никого, кроме
Из меня всегда был хреновый писатель. Я им завидовал, этим прекрасным Брукам и Кейнсам. Они умели складывать слова так, что ты тонул. Из слов можно сделать океан. Проблема даже не в способности выражать свои мысли так, что они интересны другим. Я тоже так могу. Проблема в том, что я никогда не умел делать это легко. Мне было трудно. Я держал в руках перьевую ручку, а думал о горах. Ледоруб приятнее лежит в ладони.
Если кто из нас и писал, то он, другой. Он строчил сонеты к Рут – неуклюжие, наивные, хотя Брук их хвалил. Брук говорил: ты не альпинист, ты поэт. Но я чувствовал – Брук врет. Моя первая ипостась этого не чувствовала.
В 1912 году в Лондоне вышла книга «Босуэлл, биограф». 337 страниц размышлений Джорджа Мэллори о творчестве знаменитого шотландского писателя Джеймса Босуэлла. Босуэлл прославился книгой «Жизнь Сэмьюэла Джонсона». Какая ирония судьбы – написать биографию биографа. Это как кофе второй заварки. Восхищаться Босуэллом меня заставил Бенсон – в прямом смысле слова. Бенсон говорил: «Босуэлл», и в этом слове крылась вся английская литература. Весной моего выпускного года был объявлен конкурс эссе, и одной из предложенных тем был Босуэлл. Благодаря Бенсону это был мой конек. Глупо было отказываться. И я написал книгу. Ее даже напечатали.
Как это смешно теперь, спустя двенадцать лет и десятки тысяч футов. Биография биографа, пустая трата букв. Как это глупо – корпеть над страницами, когда можно научиться летать. Как это смешно. Но на одной из книжных полок в моей библиотеке стоит один экземпляр. Рут обещала его прочесть сто раз, но так и не прочла. Ей это неинтересно. Кому, скажите, кому это интересно. Это даже на меня навевает скуку.
Хотя меня хвалили преподаватели. Мне написал Бенсон. Мой отец, всегда хотевший видеть меня на учительском месте, сказал: это успех, сын, это грандиозный успех! Я удовлетворил всех этой книгой. Кроме, конечно, себя.
Все прочее, что я писал, было мне ближе и естественнее. Я писал о горах. Как это сложно, как это – пусть так – невозможно: передать свои чувства людям, которые если и видели горы, то только на далеком горизонте. И у меня не получалось передать всё, как надо. Я расплывался в словах, строил витиеватые предложения – и все равно буквы оставались жалкой тенью того, что пытались передать.
Внезапное воспоминание. Мы с Траффордом поднимаемся на церковную крышу. Я всегда забирался на все, на что физически можно забраться. Мы лезем. Траффорду тяжелее, чем мне. Наконец мы наверху – и тут Траффорд начинает ныть: спусти меня отсюда, я хочу слезть. А идти вниз порой значительно тяжелее, чем наверх. Ноги не находят опоры, водосточная труба из лестницы превращается в гладкую поверхность.
Некоторое время я ищу выход – но что-то его не видно. Потом понимаю: можно уцепиться за декоративный элемент и оттуда перебраться на карниз, по нему пройти к дальней трубе, возле которой лестница. Показываю Траффорду. Он хнычет. Я десять минут пытаюсь уговорить его спуститься – но он не может. Странно, что он не описался. Я делаю, как и задумал, через несколько минут оказываюсь на земле и мчусь за помощью. Траффорда снимали пожарные. Это было очень смешно.
Я всегда был сильнее его. В Винчестере я прекрасно играл в футбол, занимался греблей, отлично стрелял, был членом школьной (позже – университетской) сборной и лучшим гимнастом. Я не хотел, но меня зачем-то выбрали главой лодочного клуба. Кто бы мог подумать, что маленький Траффорд после Великой войны останется в армейских рядах. Я вернулся к своему учительству – я, Джордж Мэллори, – а он внезапно поступил в летное училище в Эндовере, чтобы затем попасть в ряды Королевских военно-воздушных сил. Интересно, как у него дела.
Я помню, как впервые узнал о существовании альпинизма. Это все Грэм Ирвинг, учитель из Винчестера. Он отобрал двоих – меня и Гарри Гибсона – как наиболее способных в гимнастическом деле. Летом мы поехали в Альпы. Первой горой, на которую мы поднялись, был Монвелан, всего-то 12 200 футов, сегодня он кажется равниной. Но тогда нам обоим стало плохо, и до вершины мы так и не добрались. Потом мы возвращались в Альпы еще не раз. Я даже не помню, сколько раз поднимался на Монблан.
Потом, уже после университета, я поднимался в горы с Джеффри Янгом. В одном из походов я сорвался и пролетел сорок футов – Джеффри удержал меня. Когда он вытащил меня наверх, мы увидели, что веревка практически полностью перетерлась. Еще несколько секунд – и она бы порвалась. И я бы погиб тогда, так и не увидев настоящих гор.
Позже, через несколько лет, когда я уже жил в Биркенхеде, я сорвался во второй раз и сломал лодыжку. Она плохо срослась и реагировала на погоду – болела, ныла. Сейчас, когда я сползаю по бесконечному склону, я осознаю, что сломал снова именно ее, в том же самом месте. Если бы не тот перелом пятнадцатилетней давности, возможно, мои ноги были бы сейчас целы.
Когда 23 января 1921 года Перси Фаррар прислал мне письмо с предложением идти в Гималаи, я готов был отказаться. Точнее, не я. Не я настоящий, а тот я, которому Рут была дороже гор. Он страдал от шестнадцатимесячной разлуки с семьей во время войны и не хотел повторять ее снова – пусть всего лишь на шесть месяцев. Янг долго меня (его) уговаривал. Рут была там же, в нашей гостиной, она слушала разговор и сказала позже, уже вечером: езжай, Джордж. Ты же никогда не простишь себе, что не поехал.
И тогда мы оба – он и я – сошлись в одной точке. Мы знали, что нужно ехать. Потом мы сходились и расходились снова. Последний раз это было во время путешествия в Америку. Рут хотела, чтобы я (он) нашел нормальную работу и больше не ходил в горы. Он был с ней согласен, я – нет. В Америке я встретил Стеллу, и она стала последним камнем на чаше весов, означающей – «идти».
Перед восхождением я встречался с Кэтлин Хилтон Янг, вдовой капитана Скотта. Она повторно вышла замуж и незадолго до нашей встречи родила сына, Уэйланда – ей было уже сорок пять лет. Я хотел узнать, что она чувствовала, когда погиб Скотт. Хотел понять, что будет чувствовать Рут, – уже тогда я знал, что шанс на возвращение невелик. Кэтлин оказалась сильнее, чем я ожидал. Она гордилась первым мужем и этой нечеловеческой гордостью сумела заглушить в себе страдание. Она выплеснула боль в творчество, создав десятки скульптур, изображающих капитана Скотта, Эдварда Смита, Чарльза Роллса. Ее модели были мертвы. Ей было скучно изображать живых. Она лепила величие, доступное только ушедшим.
Я (он) понял одно: Рут так не сможет. Рут будет просто рыдать. Потом сдерживаться. Потом снова рыдать. И я (он) опять пытался отказаться от восхождения.
Но я победил. Безо всякого «он».
Сэнди погиб. Вполне вероятно, он еще жив где-то там, внизу, но здесь, на такой высоте, нельзя даже кричать. Любой звук может разозлить гору. Я аккуратно заглядываю в пропасть, куда сорвался Сэнди. Ничего не видно. Независимо от того, бьется его сердце или нет, он погиб. Прощай, Сэнди.
Я поднимаю голову. Впереди – Третья ступень. Может, их четыре. Может, пять. С этого ракурса оценить невозможно. Нужно просто идти вперед и надеяться, что не ошибся с направлением. Смотрю на часы – почти два. Времени прошло слишком много. Если я не потороплюсь, спускаться придется в темноте.
