Здесь холодно, потому что здесь всегда холодно. Здесь не бывает лета, разве что календарное, но и оно практически ничем не может порадовать. Солнцем? Возможно, но это ледяное солнце, оно совсем не греет, и потому здесь нет ни одной секунды, которую я мог бы потратить на отдых, на эфемерное, никому не нужное умиротворение. Но – ты знаешь – я люблю этот холод. Я понимаю, что лишь холод придает горам такое необыкновенное, возвышенное спокойствие, такую нечеловеческую красоту и величие. Здесь нельзя снимать темные очки, потому что иначе ослепнешь от снежного сияния, но я нарушаю это правило, потому что хочу полностью погрузиться в окружающую меня безбрежную красоту.
Ты хочешь, чтобы я вернулся, – ради тебя, ради детей, да – но ты не можешь понять (хотя пытаешься, я знаю, конечно, пытаешься) одного: возвращаться мне значительно труднее, больнее, страшнее, чем идти вперед. Дело в цели. Когда я двигаюсь к горе, когда меня окружают мои соратники, альпинисты, проводники-шерпы, носильщики, я понимаю, что всё еще впереди, что дорога еще не закончена, и это не какая-то локальная, сиюминутная дорога, но центральный путь всей моей жизни, моя единственная предначертанная судьба, неотъемлемой частью которой являешься и ты, любовь моя. Когда же я достигну цели, я потеряю направление, я вернусь и задам себе глупый вопрос: что дальше? – и не найду на него правильного ответа. Буду ли я ездить по миру с лекциями об альпинизме? Буду ли по-прежнему преподавать в школе литературу? Буду ли водить экспедиции в Альпы? Не знаю. Все это уже пройденный этап, к которому, так или иначе, придется возвратиться в случае успешного восхождения на вершину.
Мне кажется, что своего пика человек должен достигать не в середине жизни, а в ее конце. Когда ты понимаешь, что выше уже не подняться: ты либо почиваешь на лаврах, не создавая более ничего значимого, либо, что несоизмеримо страшнее, скатываешься вниз. Какой из этих двух вариантов могу выбрать я? Потом, через много лет, моей тропой пройдут другие альпинисты, и они будут говорить: здесь прошел Джордж Мэллори, человек, который первым поднялся на гору. Но будут ли они помнить хоть что-нибудь из моей последующей жизни? Будут ли они думать о Босуэлле, которого я раскладывал на детали, чтобы преподать своим непутевым студентам? Нет, конечно, нет.
В минуты таких размышлений ко мне приходит призрак капитана Роберта Фолкона Скотта. Он сидит в палатке, снаружи – трагический март 1912 года, последний, неунимающийся буран, и капитан Скотт, единственный оставшийся до поры в живых, дрожащей рукой пишет главное письмо в своей жизни. Он начинает его словами «Моей вдове», зная, что умрет, и не надеясь ни на какой другой исход. Это путаное, не очень удобное для чтения письмо. Скотт многократно уверяет жену, что они уходят мирно, без боли, просто засыпая, что это светлая и спокойная смерть. Он уверяет ее в вечной любви и дает инструкции по поводу воспитания их сына, Питера. Это письмо, которое вызвало у нее слезы, – я знаю, она показывала мне его, и в тот момент ее глаза чуть покраснели, даже спустя столько лет, – но при этом не принесло ничего поистине ценного. Скотт не хотел, чтобы Кэтлин воспринимала его любовь к Антарктике как должное. Он пытался быть прагматиком, хотя из каждого слова того письма жаром дышала страсть, которой не суждено было замерзнуть.
Если бы у меня была хотя бы малейшая надежда все-таки написать тебе письмо, пусть даже оставив его в собственном кармане, я бы обязательно это сделал. И я бы написал в нем то, что пишу сейчас, в неизвестном времени и непонятном пространстве. Я бы написал, потому что не смог бы не написать, и лишь окружающие физические условия не позволяют мне это сделать. Если, конечно, их можно назвать условиями.
Передай Фрэнсис, что я люблю ее. Пусть она выйдет замуж за кого угодно, только не за альпиниста. Обязательно подчеркни это в разговоре с ней. В мире столько прекрасных профессий, столько мужественных мужчин – я не хочу, чтобы она повторила твою ошибку, моя прекрасная Рут, и так же страдала, как страдаешь ты. Мне кажется, даже военный был бы лучше, поскольку Великая война уже отгремела, новой на горизонте не намечается, и безопасность военных гарантирована, с моей точки зрения, на много лет вперед.
Передай Берри, что ее я тоже очень люблю. Я хочу, чтобы она жила долго-долго, чтобы ее миновали все грядущие войны, если таковые будут, и чтобы она увидела XXI столетие, которое мне увидеть не суждено (как, полагаю, в силу человеческой физиологии, и тебе). Я хочу, чтобы она поднималась в воздух на ракетопланах, чтобы ее современники освоили Луну и другие планеты, подобно удивительным путешественникам из романов Герберта Уэллса, и чтобы она пронесла память о своем отце сквозь все предстоящие ей прекрасные годы.
Передай Джону, что я люблю и его – крепко, по-настоящему, как будущего мужчину. Он еще совсем маленький, и я останусь в его памяти не более чем тенью, большим человеком, который появлялся дома раз в полгода, щекотал и дарил дурацкие игрушки. Расскажи ему обо мне. Расскажи все, что посчитаешь нужным, но, прошу тебя, не возводи альпинизм в ранг подвига – я не желаю сыну своей судьбы. Пусть он будет знать, что я был прекрасным преподавателем, что я написал книгу, что я иногда ходил в горы, но о том, что вершина была центром моей Вселенной, он должен узнать сам, через много лет, обретя сознание взрослого.
Я прошу тебя не допустить, чтобы мои дети вступили в Альпийский клуб. Пусть они общаются с нашими друзьями, но всегда предупреждай их о том, что горы – это опасно, и глупо, и пусто. Лги им, прошу тебя, лги им в глаза, чтобы они жили и были счастливее нас.
Моя милая Рут, когда-нибудь, возможно, через много лет, когда ты будешь безумно прекрасной старухой и будешь сидеть у камина с вязаньем (я не могу представить тебя такой – но позволь мне немного пофантазировать), кто-то найдет твою фотографию на вершине горы. Кто-то вступит наверх и наткнется на нее, и поймет, что он – не первый, что он – второй, а первым был я, и тогда я молю Бога, которого нет, – но я позволяю себе поверить в Него в эту единственную минуту, – чтобы это был честный человек, чтобы он вернул меня тебе, чтобы он вошел в твой дом и отдал тебе этот полуистлевший сверток, доказывающий, что в моем сознании была не одна вершина, а две, и первую из них я покорил еще в 1914 году.
Веришь ли, Рут, но горы неимоверно добры к человеку. Они знают, когда нужно успокоиться, и никогда не зайдут слишком далеко в своем стремлении остановить его на половине дороги. Они никогда не ставят невыполнимых задач, никогда не прокладывают непроходимых путей, они являются испытанием, а не запретом на дальнейшее движение. Тот, кто проходит это испытание, становится более закаленным, более сильным и допускается к следующему – так рыцарь, побеждающий одного дракона на пути к принцессе, сталкивается со следующим, уже не о трех головах, а о шести, а затем – с восьмиглавым, двадцатиглавым, стоглавым чудовищем. Я же предпочел сразу сразиться с последним зверем, самым грозным и страшным с виду, но обреченным иметь самое мирное, самое спокойное сердце из всех возможных.
И я не сломал свое копье. Я одержал победу и поскользнулся при возвращении – на его золотых монетах. Принцесса спасена, но рыцарь не сможет привезти ее обратно во дворец.
