— Ну, хорошо, отче… Но прошло столько лет, а я что-то не вижу, чтоб они там, наверху, образумились. Что ж нам-то делать?
Отец Нифонт лезет по лесенке вверх и оттуда, сквозь ветки с начинающими набухать почками, слышится его голос:
— Вам? Просто помнить, что княжьи голоса, это еще не голос всей земли. Бывает, голосят они по-разному… А-а-ай-ай-ай, матушка-царица небесная, ещё одна ужалила… Слушай, Сашка, после вечерней службы я одного послушника в келью зазову, Елеферием звать. Занятный, скажу тебе, парнишка. Молодой, да ранний. Он сын боярина Федора Бяконта. И, поговаривают, крестник самого Ивана Даниловича! Батюшка всё старается его при Великом князе в службу приспособить. В прошлом году даже с собой в Орду брал. Но у парня душа к другой стезе тянется. И, мнится мне, высоко взлететь может.
Будущая птица высокого полета оказалась худым, чуть сутулым парнем, уже переходящим в года молодого мужчины. Открытый высокий лоб, широкопосаженные глаза, пока еще по-юношески припухлые губы, в уголки которых закручивались реденькие усишки соломенного цвета. В келью он вошёл, смиренно спросив позволения; поцеловал руку у отче Нифонта и присел на лавку только после второго приглашения.
— Вот, Саня, послушник Елеферий… А это выученик мой мирской — Сашка сын Степанов, мечник княжеский, — представил нас друг другу святой отец. — Ну, вы покуда побеседуйте, пообнюхайте друг друга. Думаю, вам обоим знакомство на пользу пойдет. А я за кипяточком к братии сбегаю. А потом и посидим при лучинке, побеседуем славно, сбитенька попьём!
Елеферий разговорился не сразу. Выяснилось, что такое чудное имячко он получил при рождении, но в быту, в кругу семьи, все называли его проще — Семён. Ещё выяснилось, что наследственная вотчина его отца находится совсем рядышком с моим родным селом. Землячество сразу сблизило нас, повспоминали знакомые места.
В келью вернулся отец Нифонт:
— Расскажи-ка лучше, отрок, как ты в Сарай ездил. Сашке любопытно слышать будет, его давно мучает вопрос — что нам с татарами делать?
Елеферий рассмеялся:
— Для простого мечника это, конечно, самый важный вопрос в жизни! Только в советчики старшим я не гожусь.
— Скромничает, — сказал Нифонт. — Да Сашке советы не нужны, он на чужих советах уже хватил горячего до слез! А и мне интересно, как в Орде вас привечали.
— Обыкновенно, как… Отец послан был московский выход туда увезти. Хан выходом доволен остался: и деньгами, и товарами, что князь Иван ему прислал, так что пару слов ласковых отцу моему обронил.
— Вы сколько в Орде прожили? — спросил я.
— Чуть больше месяца. Юрий Данилович свадьбу отгулял, пайцзу на Великое княжение получил, да и все вместе стали домой собираться.
— Как тебе Сарай показался?
— Красивый город. Вольный такой, раскидистый, в центре всё больше дворцы стоят каменные, и дворец Великого хана там же, а на окраинах кибитки из кошмы. Народищу — уйма, много приезжих: ясы, хинове, магометане, генуэзцы. Наших, православных, тоже немало — кто поторговать приехал, кто давно уж там живёт, рукодельничает.
— Княжну-то новую, Кончаку-Агафью, видел?
— Почему не видел? Пару раз даже и поговорить пришлось…
— По-татарски разумеешь?
— Да она по-нашему тараторила — шуба заворачивается! Молоденькая, восемнадцати не исполнилось тогда ещё.
— Красивая?
— Это на чей погляд, — у послушника запунцовели щёки и уши.
— Значит, красивая… Отче, а ты не знаешь, сколько лет князю Юрию?
— Под сорок, — отец Нифонт потянулся к рукописям на полочке. — Могу и поточнее сказать, где-то у меня записана их родословная…
— Да ладно! — остановил я его. — Годом больше, годом меньше… Что ж она за старика-то пошла?
— Будут ее спрашивать! Сказал хан слово — и пошла как миленькая, — хмыкнул Елеферий. Малыш начинал нравиться мне всё больше. — У хана Узбека свой расчет, надо полагать, был. Да и Великий князь наш — парень не промах. Возьмется рассказывать про бои и походы — ушей не хватит переслушать! А девкам много ли надо? Хотя про Кончаку такого сказать не могу, её этим вряд ли пронять было. А тут еще история с…
Он замолчал, посмотрел мне прямо в глаза, как бы прикидывая какими размерами ограничить свою откровенность.
— Ты Сашку не опасайся, — заметив его колебания, сказал отче Нифонт. — Он не растрезвонит.
— Да я этого не боюсь, история известная — смутился Елеферий. — Просто не хочется сплетнями заниматься. В общем, Великий князь, после того как в первый раз овдовел, монахом не жил. И, говорят, Кончака уже после свадьбы застала его с какой-то давней зазнобой.
— Ничего себе… Как говорится, честный муж одну только жену обманывает. И кто ж была та счастливица?
— Не знаю, шум за пределы ханского дворца не вышел. Однако в тот же день из Сарая умчался по срочному делу один из суздальских князей. Так торопился, что из всего добра, с которым в Орду приехал, обратно захватить успел только свою сестру. Слышал я потом стороной: у той суздальской княжны деревенька здесь неподалёку имеется, в московском уделе.
— А Узбек что?
— Ходили слухи, что жаловалась ему Кончака, но он предпочел замять всю историю.
— Да и правильно, — рассудительно молвил отец Нифонт. — Что ему было обратно ярлык Великого князя у Юрия отбирать? За что? Какая выгода? По их магометовым законам вообще можно иметь несколько жен. Так что на женскую кончакову обиду ему плюнуть и растереть…
— А её смерть?
— Это другое дело. Тут, думаю, головы еще полетят. Виновные ли, безвинные, но полетят.
— Может она больная какая была?
— Не-е, — запротестовал Елеферий. — Девка — кровь с молоком.
— Шепотки идут: отравили её в Твери. Кто бы мог?
— Могли-то многие, да только смотреть надо кому это выгодно, — отец Нифонт поднялся и, захрустев суставами, потянулся, выгнувшись в пояснице. — Наломал я сегодня спину, побаливает… Ну, ребятки, давайте спать. Покойной ночи, Елеферий, ступай. Ты, Сашок, завтра когда поедешь?
— Чуть свет.
— Ладно, ложись на полатях, утром разбужу.
Глава четвертая
Исподволь и сырые дрова загораются
В светлый будний день на дворе митрополичьих летних палат, что поставлены на Яузе-реке, разговаривали двое. В первом намётанный глаз мог легко узнать дружинника московского князя, второй по обличью труднее поддавался определению: волосатая грудь распирала чёрный грубохолстый армяк, перешитый из сильно укороченной монашеской рясы, длинные волосы были спрятаны под шапчонку-камилавку, а ноги обуты в обильно смазанные дегтем сапоги с завороченными книзу голенищами. К монашествующим второй, очевидно, не принадлежал: кожаный пояс его оттягивала елмань — короткое широкое режущее оружие в грубых ножнах без оклада. В руке он держал каравай белого хлеба, от которого оба отламывали корочку и жевали.
