— Танечка, ты близко общалась с Софьей Дмитриевной. Может быть, она тебе рассказывала про какую-то ценность — старинную книгу или антикварную вещь? — спрашивала между тем тетя Леля. — Имелось ли у нее что-то особо ценное, дорогое?
Таня собралась с мыслями, сосредоточилась. Ни драгоценностей, ни шуб Софья Дмитриевна никогда не имела. Книги у нее, конечно, хорошие. Однако старинных, девятнадцатого и начала двадцатого века, всего три-четыре. И среди них нет раритетов. Просто хорошие книги, Софья Дмитриевна их в букинистическом покупала, когда на курсах в Москве училась, — они, конечно, дорого стоили, однако не то чтобы ужасно, если она смогла их купить. Надо посмотреть, на месте ли они.
— Да. Это важно, — вставил Потапов. — Вы обязательно проверьте. Вас, возможно, и полиция об этом попросит. — Спрашивая, он смотрел на Таню. Глаза у него оказались необычные — пронзительные, как буравчики. Вроде и маленькие, и непонятного цвета, а такие заметные. — Как же так? — начал он задумчиво. — Паша мне рассказывал, что квартира эта Аргуновской досталась в семидесятые от квартирной хозяйки, которая происходила из дворян. А куда ж подевались вещи той хозяйки? Ведь у нее, должно быть, сохранилось что-то из дорогих вещей — антиквариат там, украшения? Иконы, возможно?
— О, тут все просто. Про Елизавету Григорьевну Софья Дмитриевна мне много рассказывала. Она после Гражданской войны жила на улице Ленина, в коммуналке. Возможно, какие-то дорогие вещи у нее тогда еще оставались — хотя ведь голод был, все на еду обменивали. А в Отечественную она эвакуировалась в Татарстан — и, естественно, все бросила; вы ж знаете, как бежали. Когда вернулась после освобождения, от дома только стены остались, внутри все выгорело, и там уже другие люди поселились — кто раньше вернулся, сами и восстанавливали, и селились тут же. Она больше десяти лет жила в крепостной стене, пока квартиру не дали. Какие уж там вещи, какой антиквариат! Ничего у нее не было, кроме учительской зарплаты — она немецкий и французский в седьмой школе преподавала, и до войны, и после.
— Вот вы сказали «жила в коммуналке на улице Ленина после Гражданской войны». А раньше-то? — полюбопытствовал Порфирий Петрович. — До революции она где жила?
Ну какой любопытный! При чем здесь Елизавета Григорьевна?! Ее уже пятьдесят лет на свете нет! О Пашке сейчас надо думать, а он историей заинтересовался! Таня нахмурилась, однако и на этот не имеющий отношения к делу вопрос ответила подробно:
— О том, что делала до революции, она не рассказывала никогда. Софья Дмитриевна сама пришла к выводу, что Елизавета Григорьевна, скорее всего, из семьи помещиков, владельцев того села, где она родилась. Поэтому она к ней так отнеслась — как к дочке, учила всему. Софья Дмитриевна ведь выросла в селе Аргуново. И Елизаветы Григорьевны фамилия была Аргунова, такая же, как у помещиков бывших. И вообще Софья Дмитриевна видела, что она знает те места.
Хотя сама Елизавета Григорьевна никогда даже ей про Аргуново не рассказывала, боялась. В семнадцатом году там мужики усадьбу сожгли, и помещики, муж и жена, погибли. Чуть ли не вилами их закололи — страшная история. Возможно, это были ее родители. А она спаслась — находилась у тетки в Смоленске. Софья Дмитриевна так решила, потому что про тетку Аргунова как раз рассказывала — говорила, что умерла тетка от гриппа. Про родителей же ничего не говорила — рано умерли, не помнит, и все. Когда и тетка умерла, она пошла жить к матери жениха. Ну, Аргунова не говорила, что он был женихом, это сама Софья Дмитриевна так его назвала. Батурин Александр. Он был революционер: застрелил какого-то крупного чиновника здесь, в Смоленске, еще до революции. Как Вера Засулич. Может, он народовольцем был, не знаю. Или эсером. За это его осудили, отбывал каторгу на Сахалине. Потом участвовал в революционном движении на Дальнем Востоке и погиб во время Гражданской войны. А на улице Ленина, тогда Пушкинской, жила его мать. У нее и поселилась Елизавета Григорьевна после смерти родителей и тетки. Потом туда еще людей подселили, квартира в коммуналку превратилась. Там Елизавета Григорьевна и жила до войны.
— Батурин Александр? — переспросил Порфирий Петрович. Низкие его брови поднялись высоко, он был очень заинтересован, заинтригован даже. — Ну да, на Пушкинской… — пробормотал он себе под нос еле слышно.
Глава двенадцатая
«Среда» у Штальберга весной 1914-го
Александр Батурин всегда учился с удовольствием и проявлял к учебе немалые способности. Наряду с поэзией и философией, особенно немецкой, еще гимназистом он увлекся математическими и естественными науками. Эти же занятия продолжал и в университете — числился на математическом факультете, серьезно занимался физикой. С отроческих лет его кумиром был универсалист Гете.
Университетские друзья, да и сама Москва сильно увлекли Батурина, развили и изменили некоторые его представления о жизни. Помимо университетских занятий, он посещал театры, выставки, был вхож в кружок молодежи, сплотившейся вокруг издательства «Мусагет». Он, конечно, и сам писал стихи. В Москве эта страсть укрепилась. Начал много заниматься и переводами, особенно с немецкого. Руководитель издательства, философ и культуролог Эмилий Карлович Метнер, взял несколько его переводов в альманах. Показать собственные стихи вспыльчивому, увлекающемуся, прямолинейному Метнеру Александр пока не решался. Да и в этом разве дело? Московская жизнь Батурина становилась все более интересной и насыщенной. Новый, двадцатый, век обещал быть очень ярким, а Саше посчастливилось вступать в жизнь в прекрасном большом городе, где жизнь так наполнена событиями.
И вот со смертью отца пришлось из Москвы уехать. Саша не мог в этих обстоятельствах оставить мать, он вернулся в Смоленск. Сотрудники почтово-телеграфной конторы почти все были семье Батуриных хорошо знакомы. Они понимали, что вдова и сын их недавнего сослуживца оказались в затруднительном материальном положении. Штальберг, непосредственный начальник и друг Николая Александровича, знавший Александра с детства, знал и о преклонении юноши перед охватившим мир в последние десятилетия техническим развитием. Он предложил молодому человеку должность, от которой тот не стал отказываться. В почтово-телеграфную контору Саша был зачислен инженером-электриком.
Уже почти полгода он опять жил в Смоленске. Начал свыкаться, находить в своем возвращении привлекательное. Работа нравилась: технику он любил не менее стихов. С обязанностями инженера связи недавний студент естественного факультета справлялся легко и с удовольствием. Оставалось время и на стихи. В Смоленске его духовным устремлениям более всего соответствовал круг единомышленников, сложившийся на «средах» Владимира Ивановича Штальберга. Ему повезло: дружба со Штальбергом досталась ему по наследству, от отца. Саше нравилась атмосфера устраиваемых Штальбергом «сред». Разговоры там вращались преимущественно вокруг искусства и философии. Владимир Иванович был человек высокообразованный, иногда не по возрасту романтичный и при этом очень деятельный. Помимо основной работы в почтово-телеграфном ведомстве он руководил Смоленским музыкальным обществом (которое сам же основал). Музыка и философия были основными его увлечениями, однако разбирался он и в литературе, и в живописи. По характеру Владимир Иванович был человеком мягким, сдержанным, деликатным. Он привлекал к себе не только таких же, как он, романтиков, но и людей вполне деловых — из тех, в ком жила любовь к творчеству, для кого главными оставались духовные интересы.
