Полуэктов, похоже, тоже удивился, поднял на старика взгляд от бумаги. Но ничего не сказал. Даже посмотрел на Андрея вопросительно — отвечай, мол.
— Да, — произнес тот. — Деда своего я, как вы понимаете, никогда не видел. Отец вернулся в Россию, тогда в Советский Союз, как только стало возможно. Это случилось задолго до моего рождения. Насколько я понимаю, все документы у него были в порядке.
— Отец рассказывал вам о деде?
Теперь было видно, что подследственный растерян: он побледнел, отер рукой лоб — вспотел, видно.
— Видите ли, — сказал он осторожно, — я был поздним ребенком у своего отца. Мать много моложе, а отцу, когда я родился, было под семьдесят. Когда он умер, мне едва исполнилось девять лет. Это все легко проверить. Я его помню, конечно, но не очень хорошо; в основном со мною занималась мать. О деде я слышал тоже от нее. Когда я стал способен серьезно воспринимать действительность, отец уже сильно сдал, неважно себя чувствовал. Никаких серьезных разговоров он со мной не вел. А мать рассказала, что дед мой со стороны отца до революции жил в Смоленске. Его фамилия была Львов, он потом, во Франции, ее изменил — офранцузил. Она это слышала, конечно, от моего отца, больше неоткуда было. Так что в конечном итоге сведения от него исходят. И это все, что я знаю о деде.
Тут старик поднял на него глаза («Феэсбэшник, конечно, вон как пронзительно смотрит, насквозь видит!» — опять подумал Андрей):
— Наверно, вам рассказывали и о том, каким был наш город до эмиграции деда? О каких-либо интересных историях, происходивших здесь еще до революции?
— Нет, к сожалению, ни о каких историях не рассказывали: отец уже был плох, ему в последние годы и память отказывала, а мать, наверно, просто не знала. Она передала мне, что слышала раньше от отца: дед у меня был смолянин, жил в Смоленске, эмигрировал за несколько лет до революции. И все. Больше, к сожалению, ничего не знаю.
Глава тридцать третья
Провокатор
До Смоленска детство и вся сознательная жизнь Владимира Федоровича Львова проходили в Петербурге. Сын мелкого чиновника, он успешно окончил гимназию, а университету предпочел политехнический институт, так как намеревался получить профессию практическую, реальную. Выросший в семье небогатой, он твердо решил устроить себе хорошо обеспеченную материально жизнь. После окончания института получил должность инженера в Петербургском почтовом департаменте. Его учеба в институте совпала со временем образования революционных кружков; будучи студентом, Львов начал посещать один из таких кружков и очень быстро вошел в контакт с охранкой. Он продолжал эту двойную деятельность и в период службы. Подобно Азефу, он участвовал в подготовке и проведении террористических актов и одновременно сообщал полиции о наиболее серьезных из них.
Длительное время Львову удавалось успешно осуществлять двойную игру. Он жил даже не в двух, а в трех измерениях. На службе Владимир Федорович имел репутацию хорошего инженера и приятного светского человека, революционеры считали его своим, в Департаменте полиции высоко оценивали его донесения. Скоро он понял, что именно такая, полная опасности и игры, жизнь доставляет ему наибольшее удовольствие. Ему нравилось быть разным, производить неожиданное впечатление. Ему нравилось всех обманывать. Обман возвышал его в собственных глазах. Моральные принципы были ему непонятны, следующие им люди представлялись глупыми, он их презирал. Если точнее — у него была собственная мораль, центральным принципом которой могла бы стать максима «чем хуже — тем лучше». Ему нравилось разрушать. Ему нравилось ощущение власти над людьми, которое он испытывал, предавая их. Он чувствовал себя выше, умнее окружающих. Он прекрасно владел собой и умел выходить из сложных ситуаций безнаказанным.
Наиболее открытый слой его жизни — инженер в почтовом ведомстве — выглядел вполне благопристойно. Карьера удавалась, он шел по ступенькам карьерной лестницы легко, производя на сослуживцев впечатление человека умного и порядочного. Владимир Федорович женился, жена его была из дворянского рода, как и Львов, она посещала эсеровский кружок, но о его провокаторской деятельности не догадывалась.
Львов перешел тридцатилетний рубеж, когда после нескольких неудавшихся терактов был заподозрен товарищами по революционному кружку в предательстве. Ему было предъявлено обвинение, и хотя он сумел на первых порах оправдаться, ему поверили далеко не все. Он оставался под угрозой разоблачения. К этому времени он был уже весьма ценным сотрудником Департамента полиции. Чтобы предотвратить провал, охранное отделение по секретным каналам организовало его перевод в почтовое ведомство в Смоленске: там скончался от удара заместитель начальника почтово-телеграфной конторы Николай Александрович Батурин и освободилась подходящая должность. На это место и был назначен Львов. Перевод мог рассматриваться как повышение по службе. В то же время он был скорее на руку занимавшемуся надзором за политическими организациями и партиями полицейскому Департаменту. Предполагалось, что ценный сотрудник продолжит свою деятельность провокатора в Смоленске: терроризм набирал обороты и в провинции. После убийства в 1906 году начальника губернского жандармского управления полковника Гладышева в Смоленске были приняты жесткие меры, и революционеры поутихли, однако к 1914 году их деятельность вновь начала активизироваться. Требовал присмотра и круг либералов, сконцентрировавшийся в Смоленской почтово-телеграфной конторе при попустительстве и поддержке Штальберга. Один «Теософский журнал», просуществовавший в провинциальном городе почти два года, чего стоил!
Как и ожидалось, Львов быстро завоевал симпатии на новом месте. Смоленское общество высоко оценило ум, такт, образованность нового заместителя Штальберга. В беседах и спорах он всегда выказывал либеральные взгляды.
«Нам повезло: в наш город приехал умный, честный, тонкий человек», — это высказывание полковника фон Тилена, произнесенное им после первой беседы с Львовым (состоявшейся, разумеется, на одной из «сред» Штальберга), выражало общее мнение.
Львов жил в Смоленске уже полгода. Периодически он поставлял в полицию сведения о Штальберге и других лицах, собиравшихся на его «средах», однако связи с эсерами пока не налаживал. Полицейское начальство не торопило. Следовало переждать, чтобы утихла повлекшая перевод Львова сомнительная история, произошедшая в Петербурге.
Когда его начальник отправился по служебным делам в Петербург, Владимир Федорович немного заволновался, но не слишком. Хотя у Штальберга сохранились связи и знакомства в столице, однако его интересы были далеки от политики, и потому вряд ли можно было ожидать, что какими-то путями до него дойдут компрометирующие Львова сведения. Все же Львов, будучи хорошим психологом (о, жизнь его психологии научила!), внимательно и даже с напряжением следил за поведением своего вернувшегося из поездки начальника. И заметил настораживающие перемены.
Во-первых, Штальберг поздоровался с ним, как показалось Владимиру Федоровичу, намеренно неласково. Получилось это так. Узнав о возвращении начальника, Львов поспешил к нему. Их кабинеты располагались рядом, в бельэтаже. Львов вошел, уже от двери протягивая навстречу Штальбергу обе руки: за прошедшие полгода знакомства отношения у них складывались приятельские; возвращение из далекой поездки предполагало встречу с объятиями и поцелуями. Штальберг сидел за столом, погрузившись в чтение. Он рассеянно и с каким-то странно-отрешенным выражением лица поднял голову от лежащих перед ним бумаг, а потом вдруг левой рукой спрятал бумаги в стол, одновременно снизу вверх протягивая свободную правую руку для рукопожатия и кивая вошедшему на кресло. Пришлось сесть без поцелуев и объятий. Разговор при этой первой встрече получился вполне дружеский, но все ж приветствие подозрительного Львова насторожило.
