– Как его зовут? – спрашивает Мона.
Парсон кивает в окно, указывая на грунтовую дорогу, уходящую на запад от Винка, через сосновый лес под темную от туч вершину горы, пока не пересекает наконец маленький пологий каньон, в котором, как замечает Мона, деревьев тем меньше, чем ближе он к горе.
– Его, – говорит Парсон, – зовут Первый.
Они ставят машину среди деревьев у начала каньона. Парсон рвется идти сразу, но Мона, знаком притормозив его, осматривает оставшуюся позади дорогу. Света фар не видно, а ездить здесь с выключенными – самоубийство, так что она резонно заключает, что их не преследовали. «Но как знать, что еще скрывается в этих холмах?» – думает она.
Она останавливается на обочине дороги там, где еще не растут деревья. Парсон, отойдя немного вперед, оглядывается. От него снова осталась лишь тень, теряющаяся среди сосен.
– Вы идете?
– Мне советовали не ходить в лес. И я после того бреда, что вы наговорили, склонна прислушаться.
– Советовали, – признает он. – Но вспомните – я один из тех, кто советовал. Теперь я советую другое. Идемте.
Он идет вперед.
– Дерьмо! – цедит Мона. Прихватив винтовку, она вешает ее на плечо и запихивает пистолет в задний карман шортов. Потом прибавляет шагу, чтобы догнать старика – ей приходится ориентироваться по неровному звуку шагов (он еще некрепко держится на ногах).
Деревья рвут лунный свет в клочья и бросают к их ногам. Мона так давно здесь, что почти перестала замечать, какого он цвета – а лунный свет, как всегда, розоватый. Гора вырастает над ними огромным грибом, розовым под луной, как мясо форели; а прямо над ней паутиной расходятся облака. Голубые молнии играют, как выдры в ручье. Мона, помимо воли, все озирается, выискивает движение или настороженные глаза. Окажется ли сородич Парсона похожим на него и миссис Бенджамин на той стороне? Сможет ли она вообще его увидеть? Или он невидимка?
– Вы выглядите встревоженно, – отмечает Парсон.
– Откуда вам знать? – огрызается Мона. Потому что под соснами темно, как в чернильнице.
Он не отвечает.
– Мистер Парсон… вы что, видите в темноте? – спрашивает она.
– Свет, – объясняет Парсон, – это просто излучение. Видеть можно и другими средствами.
Мона предпочитает не развивать эту тему.
– А мне есть отчего тревожиться?
– Точно не скажу. Будь вы обычной горожанкой из Винка – то есть урожденной, – сказал бы определенно: да. У них есть причины не ходить в дикие места. Они им не принадлежат.
– Принадлежат вам?
– Не совсем так, – поправляет Парсон. – Скажем: это дом менее приспособленных моих родственников.
– И, по-вашему, мне об этом не стоит волноваться? – удивляется Мона. – Я, видите ли, уже волнуюсь.
– Хм, – задумчиво тянет он. – Нет. Вы отличаетесь. Я сразу так подумал. Но чем – еще не уверен.
– Не скажешь, что вы меня утешили, – признается Мона.
– Я и не собирался, – говорит он. И останавливается, вслушивается.
Мона тотчас разворачивается и срывает с плеча винтовку. Вглядывается в кроны, ищет темные пятна среди рваного света луны или отблеск ружейного дула среди ветвей.
– Там никого нет, – говорит Парсон. – Просто мы… на краю, так сказать. Идемте дальше. – Он ломится вперед, раздвигает гущу сосновых веток ребром ладони, проходит в самую чащу. Мона, следуя за ним, ворчит:
– Предупреждай вы меня, когда останавливаетесь раньше времени, у меня бы, пожалуй, не…
Выпутавшись из зарослей, она сразу замечает, что воздух переменился. Он наэлектризован, знакомо пахнет множеством работающих одновременно копировальных аппаратов. И еще он до ужаса холодный и влажный. И воняет застойной гнилью.
Отыскивая глазами источник запаха, Мона обнаруживает, что это место совсем не похоже на все, что она видела прежде.
Звездный свет тусклым мутноватым янтарем сочится сквозь облака. Они стоят в огромной грязной траншее, за края которой цепляются кривые, хилые деревца. С их ветвей свисают болезненно-белые плоды размером с дыню-канталупу. Плоды слабо светятся, как хищники океанских глубин.
– Мне спросить, где мы? – осведомляется Мона.
Парсон пожимает плечами:
– Не здесь.
Он шагает дальше, словно эта неземная местность не удивительнее обычного городского парка.
Мона поднимает взгляд. Небо загустело туманом. Но, кажется, она различает заглядывающие в разрывы розовые звезды.
Она догоняет старика бегом.
– Мы… на той стороне? Потому что, если так, я замечаю, что не… умираю или что там должно случиться?
– Верно. Мы не совсем там, но и не совсем здесь, – кивает Парсон. – Есть места между. На самом деле их много. В самом Винке полно мест внутри других, внутри третьих. Он простирается во множество разных мест, как континент, затонувший под разными морями.
– Значит, здесь не только время поломалось, – догадывается Мона. – Или, лучше сказать, набило синяк?
– Возможно. В Винке полно слабых мест, где один мир – один план реальности – неотличим от другого. Самому городу большей частью ничто не грозит. Его поддерживает – или поддерживал – Веринджер и его последователи.
«Вроде как ассоциация жителей квартала, – соображает Мона. – следит, чтобы дороги в нем не зарастали сорняками».
Они движутся дальше по грязной траншее. Где помельче, Моне удается заглянуть за край, и там, в тумане, угадываются то ли здания, то ли какие-то конструкции. Их город? Бывают ли у таких созданий города? Или они завоевали, захватили чужой?
– Далеко до конца? – спрашивает она.
– Пока не кончится, – отвечает Парсон.
Мона останавливается. На земле видны следы – странные волнистые борозды, словно кто-то скреб здесь грязь граблями, рисуя на дне траншеи мелкий круговой узор, вроде следа присосок.
– Что за черт? Здесь кто-то живет?
– О да, – соглашается Парсон. – По крайней мере жил.
И Мона снова снимает с плеча винтовку.
– Это ни к чему, – говорит Парсон.
– Почему?
– Потому что они, как я уже говорил, пропали.
– Откуда вам знать?
Он указывает на край траншеи. Там тоже следы: эти напоминают след маленьких изящных туфелек на низком каблуке.
– Миссис Бенджамин приходила, проверяла, – объясняет Парсон. – Она обошла много тайных мест вблизи Винка. Обитатели пропали, все. Куда подевались, мы не знаем. Просто их здесь нет. – И он указывает вперед. – Смотрите.
Мона ничего не видит.
– Что там?
– Смотрите, – повторяет он.
